Ночное зрение

Днем Аня сортировала и разносила письма, оформляла заказы на междугородные переговоры, штемпелевала бандероли, а вечерами в своей комнатке тут же, при почте, читала свежие газеты, чувствуя себя причастной к огромной стройке.

Три раза в неделю регулярно ходила в клуб на репетиции, где играла на гитаре и пела туристские песни. С появлением Ани клуб стали навещать молодые парни и старались превзойти один другого в озорстве и одаренности. Когда один из них попытался въехать на высокое крыльцо клуба на кобылице, запряженной в кошеву, Аня отхлестала лихача его же кнутовищем. Здесь она чувствовала себя уверенно. Здесь начиналась ее новая взрослая жизнь. Жизнь нужного человека.

Вот приходит на почту бабушка Тая. Когда-то белая береста ее лица к старости стала коричневой корой, но, глядя в ее ясные глаза, Аня легко представляла ее молодой. Эти глаза словно омыты утренней росой. Аня знает, что бабушка Тая ждет известий от своего бывшего квартиранта Сереги Шапкина, но делает вид, что не за тем пришла, да обмолвилась. Тянет бабушку к домику почты, как курильщика к табаку. Серега жил у нее три года, уехал жениться и пропал. А она привязалась к Сереге, ждала внуков: квартирант был сиротой, но сиротой веселым и задиристым. А бабушка Тая веселье в людях любила.

— Что пришла, бабушка? — спрашивает Аня из-за стойки, а руки продолжают сортировать стопочки писем.

Согбенная старушка поздоровается со всеми и выложит:

— Да лезешь к ему, к счетчику-то етому, лезешь… Пишешь километры-то ети, пишешь…

— Киловатты… — поправляет машинально учительница начальных классов Федосья Петровна. — А впрочем…

— Киловатты ли… Кто их знает? Вот был Сережка-то, губошлеп-то кучерявый — вот и жись была…

Пока бабушка Тая ищет в карманах плюшевой жакетки расчетные книжки, ее собака обнюхивает людские ноги. Их обычно пары две-три. Тут и унты Григория Куликова, ехидного старика. Он говорит:

— Ты, Таисья Ивановна, колдунша старая, смотри!.. Ежели твоя булька щас возьмет, пра, да меня за лытку — кусь — я на тебя в товарищеский суд петицию подам!

— Она у меня в нашейнике, — миролюбиво оглядывая присутствующих, отвечает бабушка Тая. — Пошто ей погано-то мясо кусать? — и мелконько смеется.

Неизвестно почему радуется Федосья Петровна и спрашивает учительским голосом:

— А при чем здесь ошейник? Намордник надо собаке!

— Собаке и так муторно живется, — снова смеется бабушка Тая. — А меня, пенсионерку, кто защитит? — Она берет варежки в зубы, а двумя руками несет к стойке свои бумаги. Кладет все на стойку и продолжает: —Пенсионерки никому не нужны. Сама-то теперь уж не отлаюсь — собака нужна на такого, как вон Гришка Куликов.

Григорий мужественно, мудро глотает обиду:

— Ага… Ну, сказать, и черти эти девки зареченские: еле одна от пятерых отбрехалась! — и орлом глядит на учительницу.

Аня смотрит расчетные книжки и выясняет, что у бабушки трижды уплачено за январь месяц.

— У тебя, баб, еще остаток по деньгам! — говорит она.

— Ну, — сдержанно радуется та. — Я помню: две пензии не платила, а потома-ка сразу денежку и отдала…

И Аня вдруг говорит:

— Я к вам буду приходить в конце месяца и снимать показания счетчика. Хорошо? Не прогоните?

— Уедешь скоро… — внимательно поглядев на Аню, говорит старая. — А приходить — приходи. Квасом напою. Женишонка-то не нашла тут, стало быть, уедешь скоренько…

— Не уеду, — отвечает Аня с верой в свои слова.

Бабушка идет к выходу, оборачивается в дверях и говорит Ане:

— Переходила бы, девка-матушка, с почты ко мне… У меня, хоть и прохудилась крыша, а не каплет. Я и сварю, я и сказку скажу… Не бойсь, Аннушка, чужедворкой не будешь… Подумай…

Григорий Куликов откашливается, чтоб съязвить, но Аня говорит назло ему:

— Хорошо, я подумаю.

Потом учительница листает толстый справочник городских индексов, а Куликов смотрит в окно. Оба они пенсионеры, им скучно в домах, а почта для них как клуб.

А зима идет к концу неделя за неделей. И вроде бы эта жизнь ничем не отличается от той, степной: тут поселок — там село. Тут простые люди и простой говор — и там. Молодость ее искала крупных перемен и больших сравнений, умом она сопротивлялась этой своей нынешней жизни, а душой чувствовала, как взрослеет. Менялись ожидания, ей уже нравилась тайга, близкие гудки рабочих поездов, и она писала домой нечастые, но длинные и нежные письма. Лицо Славы затерялось в памяти, стерлось, и она уже не знала: так ли хочется слова видеть его, как прежде.

В первый понедельник апреля появился Слава и по-деловому, не давая себе удивиться, спросил:

— Ты что, уже здесь?

— Здесь, — подтвердила Аня, не представляя: что же нужно делать.

— Даешь, подружка, — слегка озадачился он. — Ну? И куда я с тобой? У меня ни кола ни двора. Вот, — он достал прищепку из кармана кожанки, — только прищепка! Как она ко мне попала — не знаю…

— А ты меня ни с кем не путаешь? — В Ане росло сопротивление силе, которая снова и мощно врывалась в ее новую жизнь. — Похоже, путаешь…

Он пощелкал прищепкой:

— Брось ты!

— Что: брось?

— Не надо. Будьте проще с коллективом. Ты ведь Аня?