Ночной фуникулёр. Часть 1

— Записку вам велел передать Антон Ильич. Он уехал на некоторое время. Я тоже опять на недельку другую отлучусь, есть на то нужда. А вы, как приеду, заходите, почаевничаем с вами, поговорим о том о сем.

— А что случилось? — спросил Гуля, принимая в руки маленький бумажный квадратик.

— Слава Богу, ничего особенного. Антон Ильич сам, если пожелает, как приедет и все расскажет.

Старик откланялся и ушел, а Гуля тут же развернул записку. Там были две всего поэтические строчки, ни о чем, собственно, Гуле и не говорящие:

«Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу…»

«Что за ерунда? — пожал он плечами. — В лесу? Чепуха какая-то!» Но, по крайней мере, за соседа можно было теперь не волноваться. Уехал? Что ж, взрослый самостоятельный человек — имеет право…

Однако, по дому все равно расползлась зловещая весть о безвременной кончине Антона Бушуева. У дверей его комнаты собрались некоторые жильцы и оживленно обсуждали сложившуюся ситуацию.

— Вот негодяя Ипполитыча посадим, отравителя подлого, — возмущенно кричала Анна Григорьевна, — и еще одна комната освободится. Две будут свободны.

— Нет худа без добра, — вторила ей Тоська, незаметная обитательница маленькой угловой комнаты на втором этаже.

— Я, как председатель домового комитета, постановляю: одну комнату нам с Николаем. Нам детей еще рожать! Вторая — пусть хоть на усмотрение ЖЭУ. А я своего добьюсь.

— Чего это тебе? — подал голос кто-то из жильцов. — Есть более нуждающиеся.

— Цыц! — прекратила прения Анна Григорьевна. — Я на всех управу найду…

Гуля не вмешивался. Он даже не стал объяснять про записку. Впрочем, что в этой записке и было? Лес какой-то? Бред полный! Посочувствовал, правда, немного Ипполитытчу, но разве против Анки попрешь? «Все утрясется, устаканится само собой», — убаюкал он свою совесть и отправился на работу.

Вечером они неспешно прогуливались с Аликом по улице Коммунальной в сторону Троицкого Собора (и, соответственно, Гулиного дома). Когда проходили мимо Мироносицкого кладбища, Алик приостановился и кивнул в сторону кладбищенской ограды.

— Любил я раньше старые кладбища, такие вот, как это, со вросшими в землю могилками. Есть в них все-таки какая-то притягательная сила, по крайней мере для меня. Побродишь, постоишь возле чьей-нибудь могилки, прочтешь надписи, на черту меж датами посмотришь. Ведь целая жизнь уменьшается в этой краткой черточке. Целая жизнь, Борис! Сядешь, затем, посидишь на какой-нибудь затерянной в зарослях скамеечке, подумаешь. Так хорошо думается. Мысли какие-то особые приходят, четкие, глубокие. И вечный вопрос: что есть цель человеческой жизни? Иногда в такие минуты кажется, что вот-вот и прояснится. По крайней мере, до боли понятно, что человеческое существование включает в себе не только смысл устроения собственных судеб на земле. Иначе говоря, счастье деятельного существа как цель его деятельности, абсурдно. Иногда я кажусь себе, — как сказал Розанов о человеческой природе, — как бы медленно прозревающим глазом, у которого ко всякому понятию и усвоению есть заложенная от природы предрасположенность. Но когда все это мне откроется в мире отражений и теней, неведомо. Вот вопрос.

— Не слишком ли глубоко копаешь? — осторожно спросил Гуля. Он нащупал в кармане какой-то небольшой твердый предмет и вытащил наружу. С ладони темным оком взглянул на него подарок прозаика Бушуева — камешек ляпис-лазури. Гуля подкинул его вверх, поймал и, медленно вращая его пальцами, поинтересовался у Алика:

— И в чем по твоему счастье деятельного существа? По-моему, наши с тобой современники вполне для себя решили этот вопрос. Большие красивые дома, дорогие машины, базары, ларьки, магазины, рестораны, наконец — и везде вокруг деятельные существа, вполне, кстати, счастливые. Рядом, правда, много других, менее счастливых или вовсе несчастных, но кто сказал, что они деятельные? Были бы таковыми, наверное, тоже имели бы и машины и дворцы? Так или нет?

— Увы, — Алик склонил голову, приглядываясь к вращающемуся в гулиной ладони кусочку ляпис-лазури и с грустью продекламировал:

Они не видят и не слышат,

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнце, знать, не дышит

И жизни нет в морских волнах,

— Это о всех нас, — пояснил он, не отводя взгляда от темно-синего камня, — и от того стыдно и противно. И даже здесь на кладбище не легче. Теперь мне кажется, что все мы зарыты в этой земле. Вместе с нынешним президентом, парламентом и олигархами. Безумие какое-то вокруг! Воистину: они не видят и не слышат!