Ночной фуникулёр. Часть 1

А суета вокруг комнат нарастала. Приходил участковый с немного странной (на первый, по крайней мере, взгляд) фамилией Пузатый и расспрашивал насчет пропавших вдруг соседей. Гули, к несчастью, в этот момент дома не оказалось, и потому блюститель остался в неведении относительно действительного положения вещей. Он вообще зарекся сюда приходить, наслушавшись всякого бреда от стриженного под ноль безнадежно хмельного Николая про нечистую силу, вулканы в туалете и зловещие лампочки. Потом объявился какой-то хмырь из домоуправления, повертелся возле дверей Бушуева и Ипполитыча и надолго скрылся в апартаментах Анны Григорьевны. Вышел оттуда он нетвердой походкой, поблескивая бегающими заплывшими глазками. Наконец, зажужжали и завертелись вокруг, как отвратительные навозные мухи, стриженные хлопцы с бычьими затылками — работники какого-то агентства по недвижимости. Эти вообще были безцеремонны: они вскрыли дверь Бушуева, сгребли его вещи в один угол и затеяли какой-то ремонт, застелив пол газетами и хозяйскими бумагами. Гуля буквально вырвал из рук краснолицего бритоголового хлопца коробку с Бушуевскими рукописями, которые тоже, похоже, вот-вот бы, да и пустили на подстилку…

«Хозяин-то вернется», — пытался, было, урезонить нахалов Гуля. Но его вытолкали прочь, пообещав утроить «красивую жизнь». Гуля вернулся к себе в комнату, поставил на стол Бушуевскую коробку и принялся усиленно думать о том, как решить столь некрасивую, неожиданно возникшую проблему…

Вечером он, сам не зная зачем, принялся разбирать архив Антона. Были там черновики каких-то прозаических творений, наброски, зарисовки. На самом дне Гуля наткнулся на старенькую общую тетрадь, на обложке которой было выведено черным фломастером: «Дневник». Гуля отодвинул, было, его в сторону, но когда уже ложился в постель, рука сама собой потянулась к тетради. «А ну, как чего узнаю, — успокоил он свою совесть, — может хоть что-то про Антона станет яснее…»

* * *

Из дневника Антона Бушуева,

15 апреля…

Утром я купил пельменей в полукилограммовой упаковке какого-то безсмысленного ядовитого цвета. В инструкции по их приготовлению было, очевидно, что-то напутано, потому как отсчет времени до готовности велено было вести с момента всплытия, но канальи никак не желали всплывать. Наружу перла какая-то отвратительная серая пена, всем своим видом отбивающая охоту к обеду. Было противно и смешно. Представил и себя этаким недотепой пельменем, слабо трепыхающимся на дне кастрюли и никак не желающим всплывать, согласно инструкции. Вообще-то, я более похож на дробину, которая всегда идет ко дну, поскольку изначально на это обречена. Ведь многие, коих я знаю, всплыли и отлично себя чувствуют. Лавируют себе на самом верху: такие аппетитные, распухшие от распирающих их жизненных соков и вполне готовые к употреблению…

Нет, определенно, мне эта инструкция не годится, не про меня она писана: не всплыву!

Читал Франка и расстроился. «Что делать, чтобы спасти мир и тем осмыслить свою жизнь?» — пискляво вопрошает философ. Ну, и отвечал бы, каналья! Так, нет — напускает тумана. Вот, что пишет, мерзавец: «Есть только один трезвый, спокойный и разумный ответ, разрушающий всю незрелую мечтательность и романтическую чувствительность самого вопроса: „в пределах этого мира — до чаемого его сверхмирного преображения — никогда“. Что бы ни совершал человек и чего бы ему ни удавалось добиться, какие бы технические, социальные, умственные усовершенствования он ни вносил в свою жизнь, но принципиально, перед лицом вопроса о смысле жизни, завтрашний и послезавтрашний день ничем не будет отличаться от вчерашнего и сегодняшнего. Всегда в этом мире будет царить бессмысленная случайность, всегда человек будет бессильной былинкой, которую может загубить и земной зной, и земная буря, всегда его жизнь будет кратким отрывком, в который не вместить чаемой и осмысляющей жизнь духовной полноты, и всегда зло, глупость и слепая страсть будут царить на земле. И на вопросы: „что делать, чтобы прекратить это состояние, чтобы переделать мир на лучший лад“ — ближайшим образом есть тоже только один спокойный и разумный ответ: „ничего — потому что этот замысел превышает человеческие силы“».

Вот так — НИЧЕГО! Обидно, потому что я как раз и есть это «Ничего», а ведь хотелось бы… Понятно, почему он так думает. Вот, пожалуйста, опять его слова: «И где найти, как доказать существование Бога и примирить с ним нашу собственную жизнь, и мировую жизнь в целом — во всем том зле, страданиях, слепоте, во всей той безсмыслице, которая всецело владеет ею и насквозь ее проникает?» Мне-то для себя не надо ничего доказывать, мне достаточно зайти в Покровский храм и поднять голову кверху (в отличие от свиньи, я делать это умею) — и вот они, все доказательства бытия Божия, все двадцать одно, включая Аквината и Канта…

Пельмени я так и не съел. Они, канальи, всплыли, и оказались сизыми, безобразными видом и отвратительными на вкус. Вышвырнул их, как и подобает поступать с таким сбродом…

* * *