Ночной карнавал

— Не помирятся… Не поделят Царство… Быть беде… Быть Смуте… Нравная княжна-то… Затеет возню… крести не крести…

«Отец, я же люблю тебя, — говорю я Царю синевою глаз. — Поставь меня к столбу. Пронзи стрелами, как святого Севастьяна. Возведи на костер. Набросай вязанок хвороста хоть мне до ушей. Я буду любить тебя. И я буду любить того, кого люблю».

Кто из нас первый отвел, опустил глаза?

Хор — фон и антифон — запел; засвиристели высоко под куполом, тая в перекрестном сиянии стрельчатых оконных прорезей, пробитых насквозь солнечными копьями, сопрановые соловьи, падали, простреленные пулями басов, и снова взмывали легкогрудые птицы, брызгая врассыпную под сводами, разлетаясь на четыре стороны подлунного мира, и крестились люди, и молились люди, и осенял меня священник крестным знамением, и я думала: вот, я не защитила себя, но меня защитил Бог.

Теперь я под Его крылом. Я могу любить. Могу ненавидеть. Могу бежать. Могу уснуть навсегда. И все по воле Его. И я буду думать отныне, что это воля моя.

Да будет так, Господи.

И твоя, отец, твоя, Царь мой и всея земли нашей.

И я увидела, в то время как с подола рубахи моей на щиколотки, на ступни мои и плиты собора стекали капли холодной воды, и я стояла в луже, натекшей мне под ноги, в озере светлой святой воды, отец мой высветлел глазами, заискрился лицом, осчастливил народ свой улыбкой: он полюбил меня заново, крещенную, и на весь крещеный мир улыбнулся он, крепко вцепившись в посох с золотым набалдашником, закинув к куполу голову в изукрашенной каменьями меховой шапке давно умерших Князей.

Мы входим в мое богатое обиталище. Мы не успеваем вымолвить слова. Нас швыряет друг к другу штормом, шквалом.

— Мадлен… Мадлен… как я жил без тебя…

Мы обнимаемся молча. Князь притискивает меня до задыхания. Моя удивительная немота. Это все равно, что перевязать рот тряпицей, промасленной… елеем?.. мирром…

Он опять несет меня на руках.

— Где я?.. Какая казенная роскошь… здесь нет духа, чуда… старины… красоты…

— У меня.

— У тебя?.. Это не твое… Не ври мне… Ты же такая же нищая в Пари, как и я… Откуда это все у тебя?.. Ты попросилась к богатой подруге на ночь?.. На эту ночь?..

— Да, родной. На эту ночь.

Бесполезно рассказывать. И опасно. Он немедленно вырвет меня отсюда. Рванет за руку, вытянет в холод и снег. За собой. Навсегда. А разве ты не хочешь с ним?! Во все снега?!

Он обнял сильнее; мы не видели, не чуяли, что под нами — пол, кровать, облака.

Как у него дома, тогда, близ горящей голландки, он опустил меня на паркет, рванул мое куцее платье вверх, вверх, к подмышкам, к вискам, обнажая драгоценный опал тела, покрывая поцелуями каждый его клочок, выгиб, выступ.

— Ты прекрасна… я не выдержу твоей красоты…

— А я не выдержу губ твоих, души твоей… Гляди, инфанта смотрит на нас!.. Нельзя перед чужим взором…

— Мы всегда перед Божьим взором, глупая.

— Ты Царь мой!..

— Я сделаю тебя Царицей. Дай руку сюда…

Он взял мою руку и прижал губы к синему сапфиру, подарку голубя. Целовал камень, палец. Потом стал обцеловывать мне кисть руки. Спускался губами по запястью к подмышке. Я захохотала.

— Ой, щекотно!..

— Милая, — прошептал, продолжая целовать.

Дальше, дальше путь поцелуев. Дорога поцелуев. Лепестки поцелуев; они сыплются, осыпаются увядшей розой, устилают путь пустынной, чужбинной любви. Снег поцелуев. Я путаю холод и жар. Я не различаю, где счастье, где горе. Его голова на моей груди; вот они, поцелуи. Ты рисуешь поцелуями мою жизнь. Тихо… нежно…