Ночной карнавал

— А это Мельхиор, названый брат мой из земли Даурской, — шепнул старик и уцепил за рукав высокого юношу с узкими, как стрелы, глазами, в островерхой собольей шапке. — Метко стреляет брат Мельхиор. Соболя бьет без промаха. Белку. На медведя ходил. Глянь, какие шрамы!.. — Указал на следы когтей поперек усатого смуглого лица. — Вынь, Мельхиор, свой подарок. Отдай повитухе, красавице. Она до поры припрячет.

Узкоглазый охотник вытащил из-за пазухи кусок смолы. Она пахла так сильно, что я зажмурилась, закрыла лицо рукой.

— Смирна, — почтительно прошептал старик и погладил снег бороды. — Если ее растопишь и возожжешь в сосуде, сильней аромата нет на земле. Ее можно есть; пить; мазать ею раны и больные кости. Целебнее смирны только азийский корень, что китайцы женьшенем зовут. А еще я дарю Матери ладан. Чтобы она воскуривала его в курильнице и нюхала, когда печаль загрызет ее. Когда слезы сами из глаз литься будут. Жизнь человека печальна. Жизнь женщины вдвойне. А ладан — радость. Его сбросил людям с небес Дух Горы Меру, пролетавший над людскими селеньями. А к нам еще один царь приблудился. Принцем Таором кличет себя. Не знали мы, верить ему или нет. А вдруг разбойник какой?.. А ну-ка он нас ножом пырнет, пока спим!..

С верблюда, согнувшего в поклоне передние ноги, спрыгнул, весь засыпанный снегом, волхв. Его лицо было черным-черно. Будто в саже его вымазали. Ваксой испачкали. Курчавились надо лбом волосы жесткой проволокой. На черной шее горела, на грубой бечевке, белая жемчужина невероятных размеров: с перепелиное яйцо.

— Таор, принц Мангалурский, иди-ка сюда!.. Пока Мать с Бальтазаром цацкается, выкажи повитухе удаль свою!.. Повитуха не простая, а… — Каспар наклонился и пошептал ему на ухо. — Отдай ей свой подарок!

Я, стоя на коленях, глядела во все глаза.

Таор подошел ко мне. Белки на черном лице светились. Белые зубы мерцали в ночи рта, как в пещере.

— Черный Ангел, — сказала я тихо, — проезжал ли ты на своем верблюде по стране Рус? Расскажи мне про страну Рус. Это подарок из подарков и для Матери, и для меня. Больше ни о чем не прошу.

Черный принц вынул из васильковых, малиновых атласных складок, из гущи роскошного тряпья, туесок, протянул мне.

— Открой, — шепнул. — Здесь земляника. Свежая. Я обкладывал туес льдами внутри глубоких сосудов, пока вез. Палило Солнце в пустыне. Ягоду не тронуло. Она была защищена. И любима. Как женщина. Я довез. Я привез тебе родину.

Я, дрожа, потянула вверх крышку туеса. В меня пахнуло летом, лугом, любовью, сладостью. Мелкая, красная, смертельно душистая земляника лежала передо мной в туеске крохотной красной горкой. Я запустила в туес дрожащую руку, схватила в горсть ягоды, поднесла к лицу, опустила лицо в красное, сладкое, душистое, родное. Открытый рот впитывал; вкушал; глотал вперемешку со слезами.

Приблудный волхв Таор стоял и смотрел, как я ем ягоду, как я плачу.

Лицо мое все перемазалось ягодным соком. Я погружала лицо в землянику. Давила ее на щеках, на переносице ладонью. Плакала от счастья. Хватала зубами. Глотала снова. Целовала.

Я целовала землянику родины, как твои губы, Владимир.

— Нравится?.. — детски спросил Таор. — Я счастлив.

Я обернула к нему перепачканное земляничной мякотью лицо, рванулась ближе, поцеловала его в черные, лиловые губы.

— Ты устал ехать через горы и пустыни на верблюде?.. Отдохни… Здесь, над хлевом, сеновал… Я постелю тебе рогожку… Привяжу верблюда…

Молодая повитуха, обмыв ребенка водой из медного таза, помыла мягкой губкой живот родильницы и грудь, взяла кричащего мальчика и поднесла к набухшей молоком груди матери.

— Не заботься о том, что я буду есть и где спать, — сказал черный принц, завороженно глядя на Мать. — Гляди, наш Бог кормится! Женщина — это еда… И питье… Все сразу… А ты кто, повитуха?.. Уж больно ты хороша… О, метет… Метет метелица… Заметает крыши, овины, стога, хлевы… Избы… Избы похожи на шапки… Шапки крестьян — на копны сена… Постели мне на сеновале, красавица… И приходи ко мне… Я не трону тебя… Ты будешь петь мне колыбельную, как маленькому сыну своему…

— У меня нет сына.

Земляничные слезы затекали мне в рот.

— Значит, будет, — радостно сказал Таор. — Хочешь, я буду его отцом?

Я не знала, где я. В храме Нострадам?.. В Палестине?.. В Рус?.. На земле?.. На небе…

— Разве на небесах рождаются дети, Таор?..

— Не плачь… Ну что ты так плачешь… Хочешь, поедем со мной на твою родину… Я довезу тебя… Ты сядешь на слона, а я на верблюда… Мы будем кормить их в дороге сеном и зерном… Хочешь?..

Он робко обнял меня и прижался губами к моей щеке в красных ягодных пятнах.

И я сказала ему, обнимая его:

— Идем на сеновал. Я раздену тебя, как младенца. Я воскурю ладан. Я натру тебя смирной. Я буду твоим золотым самородком. И ты будешь держать меня за руку. И нам обоим приснится сон. Сон о любви. Ведь она долготерпит. Не требует своего. Не ищет неправды.

— И сорадуется истине, — вышептал Четвертый волхв, прижимая меня к широкой черной груди, осеняя крестом, которого еще не знали люди, что встанет далеко впереди — в снежных, бескрайних, ночных полях.