Ночной карнавал

Они переглянулись. Кровь ударила Мадлен в щеки. Боже, Боже, это она. Та баня из моих снов. Та, затерянная в лесах, в далекой тайге, где шумят сосны, ели и пихты. Ты помнишь?.. Помню. Я помню все твои сны. Ибо я был в них с тобой.

— Сделайте милость, батюшка, велите истопить. Я веник невесте сам сделаю, из хвойных лап. Да так оно и нужно, по-старому-то, чтоб невестушка в бане попарилась, все наветы, всю злобу людскую и дьявольскую тугим паром из сердца выпарила.

— А как прозывают молодую-то?..

— Магдалиной. Линой можно. Я-то по-эропски все зову, там, в Пари. А здесь мы все свои. Можно по-родному.

Попадья усадила ее перед зеркалом — расчесывать к венцу, к бане волосы. Дети, мальчик и две девочки, мал мала меньше, стояли за спиной, завороженно глядели, как по спине Мадлен зашелестели, выскользнув из-под шпилек прически, золотые крутые кудри. Попадья, нежная маленькая женщина, неуловимо похожая на Риффи из бредово далекого Веселого Дома, чесала ей деревянным гребнем волосы, тихо пела подвенечную старинную песню:

— А и как я с родимою семьею прощаюся… а-ах!..

Как по матушке, по батюшке я разрыдаюся…

Как я долгий, шелковый девичий волос свой

в косицу заплетаю… а-ах!..

Так и горе прошлое навеки забываю…

— Мы здесь давно, поселились тут сразу же, как бежали из Рус, когда весь ужас тамошний начался, — приглушив голос, рассказывал батюшка, сходив и растопив баньку, накрывая на стол, выставляя из буфета чашки, ложки, блюдца и графин с наливкой. — Мы не могли забыть кошмара. Святослав, старший, тогда грудничком был, ничего не помнит. Не помнит, как его мать к стенке ставили, с ним, сосунком, на руках… Она его мучителям тянула: ребенка, ребенка пожалейте… Каким чудом Божьим мы тогда спаслись… Поглумились, штыками нас потыкали… у меня вот здесь, по груди, шрамы… Попадья без чувств лежала, молоко пропало… Добрые люди помогли нам перейти по льду залив… мы бежали сюда, в Эроп, уже из Гельсингфорса… Обустраивались сперва в Гавре… потом отец Николай пригласил сюда, в леса… сказал: это тебе Рус будет напоминать… да и убережетесь вы тут лучше, если и в самой Эроп заваруха начнется… так мы здесь и осели… привыкли… притерпелись… Вам с малиной или с ежевикой, Линушка?.. есть всякое варенье, разное, попадья варит — пальчики оближешь… хорошо, что сейчас не Великий пост, венчаться разрешено; а явись вы после Масленой, я бы вам уже не позволил… нельзя… Ну, Господи благослови!.. Отче наш, иже еси на небеси, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое… Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — Он перекрестился, молясь перед едой, на икону Спасителя, висящую в углу над столом. — Пейте, пейте чай горячий!.. У нас и дети кипяток любят, с огня прямо… Банька уже поспела… а после еще чашечку налью… а там и в храм, помолясь, двинемся…

Мадлен пила, обжигаясь, чай, дула на блюдце, смеющимися глазами глядела на Князя. Он чинно беседовал с батюшкой, гладил по головкам детей, оделял их конфетами, невзначай вытаскиваемыми из карманов, из-за пазухи. Съев по куску еще теплого пирога, они поднялись из-за стола, перекрестились; пора было идти париться, и невеста должна была париться отдельно, жених — отдельно. Обычай нельзя было нарушать.

Батюшка махнул рукой.

— Разрешаю вам попариться в моей баньке вместе, — сказал он весело. — Вижу все. Ваша любовь свята, и ласки ваши уже давно друг другу принадлежат, как и вы сами — Богу. И для Бога нет ничего грешного в любви. Все, освященное любовью, уже неподвластно смерти. Она не укусит вас своими зубами. Бегите! По снежку!.. Во тьме снег горит белым светом, да и вызвездило, не оступитесь в сугроб…

Они, взявшись за руки, вышли на крыльцо и побежали по тропке, протоптанной в верблюжьими горбами встающих сугробах, к маленькому черному срубовому домику, утонувшему по крышу в снегу, на задах.

Когда они вошли в баню, сосновый дух захлестнул их. Батюшка успел уже нарезать хвойных веток и навязать веников — из сосны, из ели. Пихта здесь не росла. В тазах и шайках лежали куски черного и синего мыла, по стенам были развешаны самодельные мочалки, сплетенные из свежего лыка, рушники, простыни, длинные самосшитые полотенца, висели ковши и кувшины.

— Владимир, я задыхаюсь от пара!.. Я задохнусь!..

— Ты задохнешься от любви ко мне. Сегодня ночью нас обвенчают. И как хорошо, что это именно здесь. В селе. Это как в Рус. Да это и есть в Рус. Закрой глаза. Представь, что мы дома. Ну!..

— Да. Мы дома. Это наш дом. И пахнет хвоей. И ты видел, какие звезды горят над лесом?.. Как глаза детей… или святых…

— Подержи закрышку, я сейчас брызну водой на камни, поддам пару. Увидишь, что будет.

Она держала крышку, он плескал на раскаленные камни. Вода в котле закипела. Банька наполнилась густым паром, будто горячая метель закрутилась и заклубилась внутри черного сруба.

— Сними с себя все, Мадлен.

Она послушно разделась догола. Он сделал то же самое. Они сложили одежду на лавках в предбаннике и ступили в парную обжигающую вьюгу, в клубы хвойного запаха, света и пыланья — до ожога. Мадлен схватила себя за плечи, визгнула.

— Ой, больно!.. Обожгусь!..