Ночной карнавал

— Р-р-р-р-р! — сказала она себе перед зеркалом и расхохоталась.

Все отлично! Она явится во дворец львицей. Пустынной, великой львицей. Львицей-Царицей. И она ничего не будет делать. Она просто ляжет у ног герцога. И зарычит. И все услышат ее рык. И настанет тишина. И все расступятся. А она встанет и будет танцевать. Она будет приглашать на танец Льва всех подряд. Всех, кого подхватит под руку на лету, в страшном танце. Всех своих поганых любовников. Всех жирных магнатов. Всех трясущихся алчных стариков с отвисшими ослиными челюстями. Всех желторотых богатеньких юнцов с надменно вздернутыми губками, что истязали ее в тысяче постелей, а потом платили ей по счету, сколько им заблагорассудится, а она корчилась в бессчетных ванных, записывая украдкой в тетради все, что они болтали, выполняя приказ барона. Всех, кто ее мучал, кто ее терзал, кто смеялся и глумился над ней — весь свет, что зовется в Пари высшим.

Они еще не знают, что на Карнавал придет Львица-Царица и будет танцевать с ними, даже если они этого танца не захотят.

И, кружась с ними по ледяному паркету огромного зала, пытаясь заглянуть под ее страшную маску, они вдруг почувствуют, чем пахнет этот танец.

Он пахнет Львом, господа.

Настоящим, хищным, живым львом.

А со львом лучше не шутить. Он сам с вами пошутит.

Она вышла в маске льва в гостиную, к горбуну и Кази. Горбун сначала отшатнулся, потом поднял вверх оба кулака.

— Великолепно! То, что надо! Ты неотразима!

Мадлен сорвала маску, сухо бросила:

— Идти так идти. Вперед.

И они, разбудив Кази, растолкав ее, принарядив, во что придется, пошли вперед.

И Мадлен пошла на Великий Карнавал в платье из золотой парчи, ведь лев золотой, и у нее волосы золотые, и туфельки, те самые дешевые туфлишки от старухи Дюпле, были, как всегда, на ней, — и в необъятном баронском гардеробе, для нее, шлюхи, предназначенном, она, порывшись в ворохе одежд, отыскала блестящий наряд — слишком открытая грудь, спина почти обнажена, до ямочек на пояснице, шлейф длинный, а спереди подол коротко вздернут, выше колен, и во всей красе видны оленьи, дразнящие, бегущие легко ноги, — натянула на себя плотную, обтягивающую ткань, еле влезла в узкую трубу осиной талии, — вот ты и Царица, Мадлен. Царствуй, коли сможешь. Это должен быть твой самый победный Карнавал.

И жених и невеста пусть пялятся на мужа и жену.

Она все равно опередила Куто.

Так, как и хотела.

И не забыть взять из спальни проклятые тетради с записями.

Она утопит их в самом красивом пруду близ герцогского дворца.

Она ступит ногой в золотой туфельке на хрупкий лед; наклонится; увидит свое отраженье в воде. Бросит в воду шкатулку с привязанным камнем.

И утки подплывут к ней, требовательно крякая, и будут, вертясь и окуная в воду то клюв, то хвостик, глядеть на нее круглыми оранжевыми глазами, прося хлеба, опять хлеба, опять еды, ласки и любви.

Дворец герцога Феррарского горел белесым опалом среди голых черных парковых деревьев. Из высоких окон брызгал яркими потоками безумный свет — лимонно-желтый, лунный, слепяще-белый, игриво-розовый. Люстры заливали светом залы. Через стекла и отдувающиеся сквозняками легкие шторы были видны проносящиеся в танце тени. Карнавал был в разгаре. О, господа, сегодня свадьба графа Анжуйского. А вы видели его невесту? О да, этакая лошадь. Зато хозяйка будет хорошая. И никогда не изменит. А вы слышали, что бывшая любовница графа, эта… правда?.. клянусь… не может быть!.. вот это игра, милочка… стоит свеч… побожитесь… святой истинный Крест… а она нынче на Карнавале будет?.. Бьюсь об заклад…

А вы слышали, что в Мюнише, на юге Эроп, группа заговорщиков объявила себя хозяевами мира?.. и граф, поговаривают, связан с ними… они собираются посягнуть на Рус…

Ну, жители Рус весьма не просты, драться с ними может не каждый… Кое-кто уже пробовал… Там сейчас такое страшилище у власти, что…

Тише!.. тише… как бы нас не услышали… Его щупальца и сюда могут дотянуться…

Ха, ха!.. Здесь свобода!.. Эроп — свободная страна!..

Горбун, держа под ручку блуждающую взглядом там и сям Кази, втанцевал в большой зал дворца, а следом за ним, ослепительно сияя золотой солнечной парчой платья, не вошла — ворвалась Мадлен, радостно озирая танцующих, гордо вздергивая кудрявую голову. Маска льва болталась на ниточках на ее полуобнаженной груди. Золотая картонная корона, обклеенная фольгой, торчала у нее на темени. Золоченые дешевые туфельки на высоких каблуках легко несли ее, стройную длинноногую, прямо в гущу танцующих, в сердцевину вихрящегося спиралью праздника.

Эй, праздник! Мадлен явилась! А что же ты молчишь, праздник! Чего ж не кричишь ей: «Виват! Да здравствует! Ура Царице!»

Как ты была, Мадлен, девкой, так девкой и останешься.