Ночной карнавал

Мадлен подошла к нему близко. Обняла. Ее раскрытый рот оказался возле его дрожащих от ужаса и обиды губ. Воронка разверзлась, ветер поднялся, вьюга заволокла окрестности; не стало видно ни зги. Воронка распахнулась всею ночной манящей чернотой, сладким соблазном, невероятьем страсти посреди обломков, пепла и осколков. Воронка стала втягивать, вбирать, впитывать, и он погружался все глубже, стонал, силясь вырваться; потом уже не вырывался, он хотел туда, вглубь, теснее, ближе, ярче, горячее, и сладость тайно выпитого вина разливалась по незрячему телу; а воронка втягивала и душу, она хотела душу вобрать, заполучить, обхватить кольцом, опустить на дно, прожечь огнем, — и он опускался все глубже, а дна не было, не было вожделенного дна, и вожделение зверело и росло, и вожделение наливалось обманом любви, брызгало соком, заливало тьму воронки лучами, а чернота, власть и сласть обнимали все неизбывней, и он исчезал, и его не стало, и он погрузился до конца, и он достиг дна, и, когда он достиг дна, Солнце взорвалось и вспыхнуло: не одно — тысяча Солнц, и раздался смех, небесный хохот, будто посыпались тысячи жемчужин с разорванного грубой рукой, в страсти и ярости, ожерелья, и он захохотал вместе с оглушительным близким смехом, и стал содрогаться в неистовом танце — так на балу не танцевали, и так не танцевал никто из смертных, это была пляска ярости, пляска одного тела, сплетенного из двух, и две души, одиноких, злобно вопящих, приварились друг к другу, — а воронка тянула, а воронка вбирала, и чернота заливала глаза, опускалась на веки, и в сердцевине черноты сиял яркий огонь, и он без раздумий опустил туда, в огонь, руку, другую, грудь, чресла, ноги, погрузился весь, без остатка — всем телом, всем жалким сердцем, всей нищей душой.

Они кричали, сплетясь, и неистово приникали друг к другу, теряя сознание, задыхаясь.

В дверь позвонили.

Звонок, звонкий пронзительный колоколец, истерически зазвенел в воздухе гостиной, полном гари и любовных стонов.

Они лежали, переплетясь, и стонали, как от боли.

Еще нельзя разорвать нас. Еще мы одно.

Куто, какой же ты дурак.

О, Мадлен, а ты… а ты…

Позвонили снова, колоколец повторил трели. Застучали. Требовательный, беспокойный стук громко раздавался в тишине.

— Кого там черт принес посреди ночи?.. — притворно-яростно, чтоб испугать пришельцев и взбодриться самому, крикнул с постели граф.

Звонок раздался опять, и он выпростался из объятий Мадлен, голый, поплелся к двери — открывать; спустился по лестнице вниз, в вестибюль, защелкал замком, распахнул дверь.

На пороге стояли мать и сестра, в дорожных запыленных костюмах, с саквояжами и баулами, разбросанными у ног, с заспанным слугой — его растрясло в машине, и он задремал, и отлежал себе щеку кожаным сиденьем авто; они все, изумляясь, молча глядели на голого графа, и граф, не мигая, не прикрывая срамные места, глядел на них — так и есть, они явились посреди ночи, они приехали тогда, когда надо, и он ждал их, и особенно их ждала Мадлен, просто заждалась, такая тут у меня хорошенькая девка заночевала, ну, я ведь мужчина в соку, вот и забавляюсь, маменька, — а пусть попробует мне кто-нибудь что-нибудь сказать: молодость, молодость! И Пари! Где мы живем, маменька! В Пари! В Пари нельзя жить иначе. Пари тебя съест с потрохами. Пари подсунет тебе самых веселых девочек в самых Веселых Домах! Ухохочешься!

— Маман, я приветствую вас, — склонился граф в церемонном поклоне, — с приездом в родной дом! Для «маленького перекуса» ведь еще рано, правда?.. Мы с Мадлен сообразим вам и сестрице легкий ночной ужин, не так ли?

— Кто эта Мадлен?

Мать и сестра, забыв о баулах, взбежали вихрем по лестнице, ворвались в гостиную. Среди разгрома, обгорелых ковров и занавесей маятником колыхался запах гари. И на диване, задрав бесстыдные ноги, глядя прямо им в лица наглыми, огромными коровьими глазами, на вышитых гладью подушках, раскинувшись Вавилонской блудницей, лежала изумительной красоты женщина. Она глядела на женщин графа так, как царица глядит на слуг своих, на провинившуюся челядь. Ее насмешливые синие глаза лениво говорили: «Кто там путается у меня под ногами?» На ее животе беспощадно пялился, мигал, моргал там, где у людей пупок, огромный Третий Глаз. Она глядела им на жизнь: вот она, жизнь, без прикрас. Подмигни красотке жизни, Глаз. Ты устал, бессонный. Поспи часок. Сомкни реснички.

Старая графиня шатнулась к двери. Губы ее задрожали; она прижала ко рту пальцы. Капюшон, пропитанный осенней дождевой пылью, сполз с ее головы.

— Немыслимо! Разбой!..

Мадлен потянулась, сладко выгнулась всем телом.

— Пардон, мадам, — сказала она весело, — за небольшое неглиже. И за беспорядок, — она обвела рукой комнату со следами бушевавшего огня. — Здесь был пожар! И его устроила я! И готова понести наказание. В виде лишения меня обычной ночной порции увеселений с вашим сыночком.

Она вскочила с ложа.