Ночной карнавал

Царь сидит напротив меня, качается. Ночь. Он встал покурить. Неизвестного, пытавшегося нас спасти, унесли — верно, умирать. Его расстреляют на первой же станции. Под взвизги метели, под матерные выкрики солдат. Как много солдат, Отец!.. Разве уже идет война?.. Да она и не кончалась никогда, дочь. Ты знаешь, ей нет конца. Я хотел обрубить ей руки, ноги. Не смог. Я думал — добром возьму. Она все смешала воедино — и добро, и зло. А они все равно бегут в разные стороны. Как волки и зайцы. Волчары — в чащобу, беляки — к опушке. И — прямиком по степи, чешут, наяривают, задние лапы впереди передних, под звездами, по первопутку, точки следов на смертельной белизне чистых снегов. Не убежать. Пуля настигнет. Выстрелят все равно.

«Отец, пейте Ваш чай. Остынет. Он сладкий?..»

«Думаю, да… забыл… Брось мне еще ложечку. Помешай. Я люблю, когда… сладкое…»

За окнами проносятся дикие леса. Как мне холодно. Ежусь. Не спасает меховая пелерина. Царица подарила мне ее на день моего Ангела. Она сшита из нежных шкурок серо-голубой норки. Когда я глажу мех, я плачу — мне жалко маленьких пушистых зверьков. Зачем люди их убивают, чтобы утеплиться?! Людям хорошо, да; и зверьки вроде бы не чуют своей смерти, потому что уже мертвы; но я вижу их живыми, резво скачущими по снегу, под ярким Солнцем, с умильными мордочками, с глазами-бусинками, — и плачу, плачу, не могу остановиться.

Царь, выпив чай, встает. Поезд тряхануло; он чуть не падает, хватается за полку, где спит стонущий во сне от приступов боли в костях Цесаревич.

«Какая станция, Линушка?.. погляди…»

Я отдергиваю тяжелую красную штору и расплющиваю нос о ледяное стекло.

В ночи — выхваченные резким белым светом станционных фонарей сараи. Крыши в иглистом инее. Вокзал, с деревянными арками и дощатыми колоннами, с забитыми досками стрельчатыми окнами. Фонарь горит в его лбу, там, где надпись: «РАСПА…» Букву «Д» съели: сожгли, отстрелили. Станция Распад. Царь вздрагивает от названия, прошептанного мною.

В дверях купе появляется Царица. Ее лицо бледно. Она закутана в оренбургскую шаль. Серый козий пух старит ее утонченное, перламутровое лицо. Веки заплаканы. В фонарном свете, бьющем из окна, заметен ее опухший нос, висящий двойной подбородок — не от полноты — от худобы, черные тени вокруг прекрасных глаз, морщины, прорезавшие лоб. Где красота твоя, Царица? Она тебе только снится. На станции Распад ты входишь в дверь, как раненый зверь. Ты не кричишь. Ты тиха, как мышь. Ты молишься и молчишь.

И крик прорезает тишь.