Ночной карнавал

Не думай обо мне, Отец. Думай о себе. О других детях. Я что. Я твой отрезанный ломоть, кус пирога сбоку припеку. Я побойчее, чем сестры; я, если надо, и убегу, и подерусь, и улещу, и прикинусь, и зверем оборочусь, и в чужом храме помолюсь. А они беспомощные. Они видят только тебя и Царицу. И плачут над больным братом. Ляг спать. Пристегнись ремнями к полке. Она шатается. Ты упадешь ночью, голову разобьешь. Я сяду рядом. Буду следить, чтобы ты не упал. Спи!

Царь лег. Долго вздыхал. Уснул. Или притворился? Синий мороз обсыпал лазуритовой крошкой лапы елей, сосен, зубчатые верхушки высоких худых пихт. Я задремала. Увидела сон.

Во сне мне приснился богатый красивый город, полный нарядных дам и кавалеров, салюты, фейерверки, конфетти сыплют горстями, серпантин летит молниями в лица, дамы в масках, на головах у кавалеров зверьи головы, на задах хвосты — лисьи и волчьи; играет музыка, ряженый народ прыгает и танцует, фонтаны бьют до неба, подсвеченные яркими огнями, — красота, да и только! И все балакают не по-нашему, картаво и взахлеб, будто семечки или горох рассыпают. А я стою меж нарядной толпы в бедном холщовом платьице, озираюсь, ничего не понимаю. Мне кричат, жестами зовут: иди, пляши!.. А я плясать по-ихнему не могу. Они ногами до неба взбрыкивают. Выше лба ногу задирают. И юбки в стороны летят, как лепестки цветов. И виден срам. И все обнажено. Все: до волоска, до алости запретной. И нет ничего святого. И нет ничего стыдного. И это хуже смерти.

И я вдруг понимаю среди бешеного танца: лучше смерть, чем потеря святого, ибо святость — редкая птица на земле. Залетная. И коли ты утратил святость — ты утратил и душу свою. А человек без души — хуже зверя. Волк в лесу, под Луной, брат мне; а человек без души мне не брат.

Спи, бедный брат мой, на верхней полке, молюсь за тебя — чтоб хоть на миг наследные царские боли в суставах и костях оставили тебя.

Спи, брат мой несчастный, расстрелянный, на зеленом льду таежной реки.

Они не похоронят тебя, я знаю.

Они плюнут в тебя, брата моего, и уйдут, гогоча и раскуривая махру, а молоденького вывернет наизнанку на снег неразжеванным хорошо хлебом и соленой рыбой — он на расстреле первый раз, ему застлало глаза кровью.

И они братья мои.

И за них молюсь я, Отец.

Она вызывала ненависть к себе в мире богатых; в том мире, куда ей не было ходу, который она изобличала во лжи и распутстве — она, лгавшая, распутничавшая, хулиганившая вовсю среди хрусталя, бархата и фарфора: ее презрение к власти, что дают деньги и знатное родство, вызывало ярость у друзей графа, а она бесконечно, играя и потешаясь, демонстрировала это презрение, разворачивая его веером, брызгая им в сытые рожи, как вином.