Ночной Полёт. Огнеплавкая лель

Они не стали его ни о чём спрашивать. Они и так много ему рассказали. Они сами ведь были хоть куда рассказчики. И их конкретно, как никогда, пёрло. Казалось, они обрываются и по очереди сходят с ума. Как в последний раз в жизни, как совсем уже наверняка, они выкладывались перед ним. Чтобы он знал, чтобы он знал, чтобы он знал. И кровь текла из их оживающих хоть на немного глаз. Они рассказывали ему о нём страшные, очень страшные о нём сказки, а он держался с последних сил и успевал иногда думать, что главное в этот страшный страх не поверить…

…как он не один раз убивал… как он делал изощрённое больно… всем… всем… всем… как под его тяжестью трескались и ломались глаза и кости… как он принёс им закат… как из-за него они стали никому никому никому не нужные… как из-за него от них отвернулся нахуй бог… как он убил её… как он зверски убил вчера ночью её… как он не по человечески по очень больно натворил над ней боль!

…в это надо было уметь не поверить… но ничего… он умел… у него сны были гораздо кристальней снега…

И он думал, что он не такой уже больше и маленький, и вспоминал вспоминал вспоминал, как она умирала…

***

Такой ласковой планеты не видел свет. И над таким теплом билась в неприсущих ей приступах доброты темнота. Он нашёл наконец-то вчера вечером её и она сразу увидела, что это ведь - он!

Она вскрикнула и смешно схлопнула ладошками на опушке того, совсем чёрного от ночи уже, леса. «Вот же, вот, вот же какой!». Долгожданный, драгоценный, невероятный до неощущения кончиков его пальцев. Она смеялась сразу уже заходясь в приступах отлётного как надо совсем безумия. И он сразу почувствовал её. Лапонька моя, прорезалось в нём огненное чёрное насилие навстречу её воспламеняющемуся безумию.

Когда станет больно не забудь сказать успел прохихикать он уже глазами в полёте. И тогда прорвало. На хуй всё тогда прорвало. Её уже рвало. Рвало в части от боли и смеха в самой прорываемой насквозь утробе. Она подалась к нему всей своей нежностью. Он первый выстрелил в голову. Между ними не было больше голов. Остались только горящие из преисподней сердца. Заходи маленькая у нас здесь никогда совсем никогда не холодно. И у нас никогда не бывает забыть. Это будет больно, но мы не забудем тебя никогда. «- Нэ забувайтэ нас…» молитва вырвавшихся на миг из цепких объятий страшного ада.

Она хохотала уже на краю, а он рвал на части её как в раю.

Не бойся, малыш, когда станет тепло - это просто текёт из тебя долгожданная предназначенная для этого кровь. Если ты ещё не умер, то зачем же и на хуй тогда ты и жил!

Из неё выходил потоками сок погибающих в море огня берёз, а он бился трепетным свирепым насильником над её теряющим формы и ограничения телом. Боль входила резко волнами и тоской сердечных приступов и надрывов. И никогда никогда никогда нельзя было и не надо уже больше возвращаться назад! Она смеялась как совсем маленькая и трогала кончиками окровавленных изломанных в боль пальчиков его, единственного, ненаглядного, любимого. Чтобы щекотно, чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал!

Ему тоже было немного трудно и немного смешно, но он держался из последних сил и не оставлял ни на мгновение её крошечное обезумленное в кровь счастие!

Ведь она же оторвана, моя маленькая, твоя голова, почему же ты не говоришь, что тебе же совсем больно, а только смеёшься, как будто совершенно не можешь уже прожить без меня? И целуешь меня своими посиневшими прохладными губками. Чтобы знал, чтобы знал, чтобы знал! Ведь твои глазки выколоты горячим кинжалом, ведь твои маленькие руки сожжены напрочь геенной, а ты смеёшься и смеёшься мне своими любящими безумными глазками и любимей их не бывает и твои лапки ласкают и ласкают моё заходящееся по тебе в вечном клёкоте горлышко!

Её разорванный животик исторгал из себя смех и внутренности, и над ним никчёмно хлопотало паутинкою, глупою паутинкою, небо. А ей было право совсем уже не до того. Она смеялась так, что звёзды раскачивались в небе качелями и не одному подлунному миру пришёл пиздец. А он терпеливо и озабоченно чем-то глубоким своим надрывал в ней самые тончайшие капилляры её подкожного пространства и нежной души. Небо было совсем рядом, а она умирала насовсем, навсегда, в его объятиях. Она не умела смотреть больше в раненное низачем небо. Она смотрела только ему в глаза. Он понимал и очень заботился. И заботливо раскладывал её на составляющие, чтобы ей это в последний обязательно раз - так страдать. Если тебе будет больно, скажи обязательно, маленькая. Молчит маленькая моя. Может быть потому, что нет больше окровавленного и тщательно прожёванного милого язычка, а может это такая картинка, когда прыгаешь на одной ножке и ничего ничего ничего не болит. И она не говорила и не говорила ни капельки ничего. От её радости сошло с ума небо и она не смогла больше дышать. Тогда он разорвал ей пальцами когтей лёгкие, чтобы ей стало легче и ей стало так легко, что жить было больше и не надо…

Она посмотрела разорванной в навсегда улыбкой в его горящее сердце и так умерла, как не умирал, наверное, ещё никто.

***