Ночной сторож

— Нет, потому что ты не такая, как Таня, как его сестры, как их подруги.

— Чем же я не такая?

— А что, ты такая?

— Абсолютно.

— Люди разные, а ты думаешь, что все такие, как твои папа с мамой.

— Ты не такой.

— Потому я и понимаю Федю, а ты — нет.

— Я понимаю, что он тебя предал.

— Та-ак,— сказал Шубин.— Значит, с Федей теперь будет, как с Ковальчуком?

— И Ковальчук хороший человек?

— Он нормальный человек! — потерял выдержку Шубин.

— Он бьет жену!

— Ну и что?! Мой отец тоже бил мою мать!

— Он был неграмотный!

— При чем здесь это?!

— А я знаю,— заторопилась она, видя, что сейчас он начнет кричать.— Пусть ты выставляешь меня ненормальной, пусть я ненормальная, но я знаю, что он меня ненавидит, я это чувствую, понимаешь, чувствую!

Он уже кричал, не беспокоясь, что его слышат за дверью:

— Значит, и с Федей теперь будет, как с Ковальчуком?! Почему ты хочешь поссорить меня со всеми?!

— Псих,— сказала она.

Ему было стыдно. Он решил не разговаривать с ней. Раскрыл учебник, сидел над ним, зажав уши, и не мог прочесть ни строчки.

— Боря,— сказала она.— Нам надо договорить. Мы ведь так и не договорили. Всегда надо договаривать до конца, чтобы не было неясностей.

— Мне надо заниматься,— ответил он.— Я устал.

— Что же вы не проветрили комнату, пока ребенка не было? — сказала Людмила Владимировна.— Ах, лентяи, лентяи.

Щеки у Маши были красные и упругие, выпирали из шарфа.

— Твои щеки с затылка видны,— сказала Аня,— Лягушка-путешественница. Она спит стоя!

— Осовела с мороза,— сказала Людмила Владимировна.— Долго трамвай ждали.

— Надо было на такси.

— Хотели, чтобы она на улице побыла. Ты, Боря, хоть позанимался?

— Ничего он не занимался, сказала Аня.— Я сейчас чай сделаю.

— Мама, куда? — спросила Маша.

— Кудахта ты. Я на кухню, кудахта. Сейчас приду.

— Что-нибудь новое? — спросила у Шубина Людмила Владимировна, кивнув в сторону кухни.

— Да ничего… Как всегда.

— Когда на Аню находит такое, ты, Боря, не расспрашивай ее. Не принуждай ее отвечать тебе. Она потом все забудет, а чтобы отвечать тебе, чтобы объяснять свое чувство, ей нужно формулировать, и сформулированное уже останется в сознании как реальность.

Как же так?

В тот декабрь 1952 года сняли с работы главного инженера завода Медника. Еще накануне он проводил совещание и, поддерживая Егорычева в споре того со снабженцами, кричал им: «Литейка сегодня — это все, вы головой отвечаете за ее обеспечение!»,— и вдруг его сняли, причину в цехе не знали , как всегда в таких случаях, поползли слухи одни другого нелепей. Запомнился простановщик стержней, как стоял он голый в гардеробе, худой и страшный, натягивал кальсоны на тонкие, без икр ноги и нервничал от непривычки говорить вслух, от своей невнятности. Он, наверно, часто говорил сам с собой. Именно не думал, а молча говорил, мысленно произносил монологи. Вслух получалось плохо, и он еще больше озлоблялся.

— …сам не видел, а люди говорят. Зря говорить не будут. Про меня же не говорят или про тебя.

Станишевский подливал масла в огонь:

— А про тебя нечего и сказать. Про тебя скучно говорить.

— Ты, наверно, сам такой же, вот и защищаешь.

— Ты вот ссылаешься на людей,— сказал технолог Васильев.— А я говорю — чушь. И Шубин тебе то же скажет: чепуха все это на постном масле. Мы с Шубиным тоже люди. Значит, люди и так говорят.

— А мне наплевать, что ты говоришь. У меня своя голова есть.

— Но как же он мог вредить? Он же с грамотными людьми дело имел, они бы сразу увидели.

— Мы люди темные. Как он это делал, нам не понять.

— Но почему же, если всё так, как ты говоришь, его не арестовали, не судили, а только сняли с работы?

— Зачем же шум поднимать? Все шито-крыто.

— Васильев, кончай ты с ним разговаривать,— сказал Станишевский.

— Отпустили и сказали: «Иди, голубчик, больше не попадайся», так, что ли?

— Васильев, кончай с ним. Ты ему ничего не докажешь.

— Так дружки-то у него всюду есть, это такой народ…

Но ведь этот простановщик стержней никому не казался странным. Его нельзя было переубедить, логика на него не действовала, но он был нормален. Аня же рассуждала логичнее, культурнее, честнее. И Шубин не верил Людмиле Владимировне, что не нужно с ней спорить.

Ядя решила отметить тридцатилетие мужа. Ковальчук советовался с Шубиным:

— Мы решили, раз такое дело, родню пригласим. Может, и вы с Анькой заглянете? Я насчет того, бог ее знает, как твоя Анька на это посмотрит. Мы уж с Ядей говорили. Она говорит: Анька не пойдет, а не пригласить — тоже неудобно, верно? Все ж таки соседи как-никак.

— Ты пригласи ее сам,— предложил Шубин.

— Так ведь она ж, можно сказать, не здоровается. Давай уж ты.

Он сказал Ане:

— Может быть, нам комнату поменять? Раз Ковальчук так на тебя действует…

— Ты же говоришь, что он хороший!

— Но зачем же тебе мучиться? Он нас на тридцатилетие пригласил. Идти без тебя я не могу, не пойти — его обижу.

— Как же ты поменяешь комнату?

— Напишу в завком заявление, вдруг помогут.

— Что это ты вдруг решил? Думаешь, с другими соседями у меня лучше будет?

— Попробуем.

— Ты ведь считаешь, что всегда я во всем виновата.

__ Ну зачем же ты так?