Ночной сторож

В вестибюле раздевались, причесывалась перед зеркалами, курили свадебные гости. Зина, возбужденная и похорошевшая, что-то поправила на нем, что-то пригладила: «Сашу не видел?» Она развлекала разговором ранних гостей, искала Сашу, знакомила кого-то с кем-то, беспокоилась, что Машу продует в дверях сквозняком, командовала официантками и что-то проверяла на накрытом в зале столе. Саша подошел к отцу, сказал в своей обычной манере: «Стареем, папа, стареем, пятьдесят уже, кто мог бы подумать!» Это он шутил так, изображал ровесника. Пришли секретарь парткома и еще пятеро с завода, принесли какие-то свертки. Зина показала им, куда эти свертки спрятать до времени. Саша, пользуясь случаем, убежал к широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Его очень интересовала свадьба. Теперь Зина не отходила от Шубина, они стояли рядом и принимали поздравления. Гости прибывали, стояли группами и супружескими парами. Заиграл в зале оркестр, и все пошли туда. Парень из оркестра долго возился с микрофоном, отлаживал его. Все ужо расселись и ждали. Наконец микрофон передали секретарю парткома. Два человека вышли из-за стола к барьеру буфета и стали разворачивать там свертки. Секретарь парткома произнес речь, а потом прочитал приветственный адрес в тисненой папке. Он троекратно расцеловался с Шубиным и вручил адрес и транзисторный приемник с монограммой. За секретарем парткома произнес тост Смоляк, за ним — председатель завкома, главный конструктор, начальник ОТК, главный технолог, и каждый раз Шубин целовался троекратно, принимал памятные подарки и адреса, передавал их парню из оркестра, а тот складывал все опять за барьером буфета. Все выступающие называли Шубина «дорогой Борис Иванович» и говорили о нем столько хорошего, сколько он никогда о себе не слышал. Смоляк говорил, что, как и многие присутствующие здесь, считает себя учеником Шубина, что шубинские основательность и компетентность известны всему заводу так же, как известна всему миру эмблема завода. Он говорил, что и теперь Шубин на самом трудном участке, и он, Смоляк, уверен, что лучше Шубина никто не справится с этой труднейшей задачей. Шубин хотел заговорить, хотел благодарить всех собравшихся и всех, говорящих о нем, хотел сказать, что он не заслушивает высказанных ему похвал, но он боялся расплакаться. Зина репетировала свою речь дома при нем и дома советовалась с ним, удобно ли будет ей прочесть вместо тоста стихи, которые она сама сочинила. Он не осмелился сказать ей дома, что лучше без стихов, и волновался за нее, но все вышло очень мило. Стихи начинались словами: «Прошло полвека, ты уже не молод, виски посеребрила седина, но с каждым днем ты мне сильнее дорог, и каждый год, как первая весна». Кончив читать, Зина поцеловала мужа, и кто-то в шутку крикнул: «Горько!» За столом становилось шумнее. Отдав должное юбиляру, гости теперь веселились. Смоляк и секретарь парткома произносили опять тосты, но уже короткие, и обнимали Шубина, искренне растроганные. Может быть, каждый из них думал и о недалеком своем юбилее, оба приближались к шестидесятилетию. А у Шубина сжало вдруг сердце, и он боялся обнаружить боль, чтобы не испортить свой праздник. Он подумал, что у официанток здесь должен быть валидол, и вышел из зала. В углу вестибюля стояли Рокеев и Маша. Маша странно нагибалась, закрыв лицо руками. Шубин подошел: «Маша!» Она обняла его, прижалась соленой щекой и бормотала: «Папочка, я не могу, папочка, бедный мой папочка, мама моя, родные вы мои», и Шубин не мог говорить, чувствуя тошноту, чувствуя на шее руки дочери, и смотрел на Рокеева, взглядом прося помощи. Маша успокоилась и ушла мыть лицо, а Рокеев разыскал валидол у отца невесты наверху. Впрочем, валидол не понадобился, боль отпустила и уже не возвращалась до конца вечера. Играл оркестр, жена Смоляка пригласила Шубина на танец и старалась как можно скромнее и тактичнее сказать, как ценит Шубина муж. Она была низкой и круглой, как Шубин, и со стороны они выглядели смешно и трогательно. Секретарь парткома танцевал с Зиной, а Саша улизнул на свадьбу, где танцевала молодежь.

4. ГОСТИ

В пять утра — звонок, раз в неделю — и то не выспишься, вот тебе и воскресенье, халатик, туфли, господи, какая уродина в зеркале, сейчас, сейчас, здравствуйте!

— Двадцать минут на сборы,— сказал Рокеев.

— Как? В пять утра?

Заметалась, придерживая рукой халат, усадила его в комнате, вот, значит, моя берложка, бросилась в ванную, от холодной воды пришла в себя, опомнилась: подождет, никуда не денется, вышла в блузке и юбке, в лучшем виде, благоухая, так сказать, с чувством законной гордости. На свете много красот для тех, кто рано встает.

Он смотрел на Маринку, она сказала:

— Это Маринка. Будем пить чай.

— Некогда,— сказал он.— Ребята меня разорвут.

— Как? — сказала она.— Мы с Маринкой без чая не можем.