Ночной Странник

Дело в том, что мы сильно отличались друг от друга, сильнее, чем это обычно случается в семье. Кимир Зил был самым старшим, самым высоким и долгое время самым сильным. Маленьким я его любил и восхищался им. Когда стал чуть взрослее, заметил, что он жесток и высокомерен. Казалось, он презирает меня и ненавидит Чагая. Никогда не упускал случая выказать свое превосходство хоть в чем-то. Если выпадало мне с ним тренироваться, я знал, что мои ноги и руки станут багровыми от синяков, что если он придавит меня и выкрутит руку, то будет делать вид, что не замечает выставленного пальца моей свободной руки — знака, что я сдаюсь, — и не отпустит, пока Ремень этого не заметит. Он во всем должен был оставаться лучшим, и ничто не пробуждало в нем такой ярости, как малейшее поражение. Он единственный часто повторял, что будет делать, став императором. Мне и Чагаю казалось совершенно очевидным, что так оно и случится. Кимир Зил рвался к этому. Меня же обязанности властителя пугали. Быть тем, от кого зависит судьба всех обитателей империи, стоять где-то на фоне всего, что происходит, — такое казалось мне слишком тяжелым грузом. Чагай же всегда повторял, что мечтает лишь о том, чтобы вернуться в Дом Киновари, делать то же, что и обитающие там женщины, жить в спокойствии. Играть на синтаре, рисовать и заниматься написанием стихов или созерцанием прекрасного. Кимир Зил в связи с этим, естественно, интересовался, не желает ли в таком случае Чагай сделаться его конкубиной, и постоянно подсмеивался над ним. На самом же деле могло оказаться, что никто из нас не подойдет на роль властителя, и Тигриную Шапку наденет кто-то из трех наших младших братьев, что проводили беззаботные годы в Доме Киновари.

Я любил Чагая как младшего, глупенького брата, немного жалел его. С Чагаем была та проблема, что само существование мира его ранило. Он казался мягким и плаксивым, но я знал, что для того, кто так страдает по любой причине, поспевать за толстокожим Кимир Зилом и мной — настоящее геройство. Порой Чагай, всхлипывая и жалуясь, мог достигнуть того, чего ни мне, ни моему брату, несмотря на гранитное лицо и сжатые зубы, достичь не удавалось. Однако чаще ему это не удавалось — да и не слишком оно его интересовало. Он не мог уразуметь простейшей интриги, не мог верно обучиться ни военному фокусу, ни стратегии. Зато любил музыку, танец и веселые истории. Мне думается, он и вправду должен был оказаться в чем-то вроде Дома Киновари и сидеть там на подушках с синтарой в руках.

В тот вечер за ужином я и Чагай радовались новому заданию. Ведь были мы детьми, и нам подарили не котенка или щенка. А даже это для ребенка — целое сокровище. Здесь же каждый из нас стал властелином более сотни пушистых созданий, немного напоминающих выдр, а немного — маленьких собачек: мы этим восхищались. Более того, каждый из нас получил собственное маленькое королевство.

Только Кимир Зил с кислой миной на лице и нескрываемой яростью слушал нашу болтовню.

— Потеря времени! Проклятая потеря времени! — рявкнул он, кроша хлеб на стол. Внезапно устремил палец прямо в Ремня. — Мы должны получить отряды войска! Мы должны стать командирами!

— Не кроши хлеб, тохимон, — спокойно сказал Ремень. Он всегда был спокоен. — Подумай о людях, которые с радостью съели бы то, что ты нынче разбрасываешь.

— И что с того, — буркнул Кимир Зил. — Однажды я стану императором и смогу хоть купаться в хлебе. Я сын императора, Учитель. К чему мне уважать хлеб? Я ведь не стану ни печь его, ни сеять. Для того существуют селяне. Я же стану заниматься тем, чтобы они вообще могли этим заниматься. Ты должен подготовить нас к битвам во славу империи. Это наше предназначение. Ты же приказываешь нам терять время в опеке над зверьми. Это сумеет любой пастух. Мы должны играть им на свирелях?

— Большая часть империи — именно хлеб, тохимон. Если его будет не хватать, чем обернется вся слава империи? Тебе надобно есть как и пастуху. Ты — лишь человек, как и он.

— Я — другой человек. Я сын императора. Никто не сажает пастухов на троны. Было бы больше смысла, дай ты нам по сотне пехоты.

Ремень старательно вымакал соус в миске кусочком хлеба и расселся на лавке, вынимая свою трубку и рог с зельями.

— Помнишь, как я учил тебя плавать, тохимон? — спросил он.

Кимир Зил окаменел, а его зубы заскрипели от ярости. Он боялся воды, словно кошка. Последним из нас научился плавать, когда я и Чагай уже вовсю плескались в озере, ныряя, словно выдры. Он не мог забыть этого унижения.

— Ты плакал, тохимон, когда вода омывала тебе подбородок, и нужно было окунуть в нее лицо. Твои братья садились к завтраку в одних набедренных повязках и жаждали бежать к пруду, а тебе приходилось идти в ту сторону, преодолевая корчи от мыслей о воде.

— И что с того? — рявкнул Кимир Зил, трясясь от злости, и особенно от того, что Чагай начал хихикать. — Я преодолел свой страх! Ты сам сказал, что всякий человек должен познать собственные ограничения и что лишь глупцы ничего не боятся!