Ночной театр

Хирург занес скальпель над животом ребенка, обдумывая, где сделать первый надрез. Правда ли, что у мертвых нет души, одно лишь тело? Марионетки – в руках бога? Что, если все это лишь изуверское испытание, вынуждающее его заглянуть в сокровенные глубины собственной души и отыскать там неизвестно что? Вдруг бог решил во что бы то ни стало внушить веру своим творениям, пусть даже вот так жестоко? Быть может, если он возопит к звездам: «Я был неправ, я был неправ», – то незваные гости исчезнут без следа и перед ним откроются три мира[5]?

Скальпелем он удлинил рану: зрелище, открывшееся его глазам, вызвало у него одновременно восторг и отвращение. Больше всего тело ребенка походило на труп – еще без вони и пятен, но кровь уже сгустилась в сосудах и не потекла, когда он разрезал кожу. Хирург вспомнил, как работал в городском кабинете судебно-медицинской экспертизы. Хотя те трупы, конечно, не сами ложились к нему на стол.

Учитель сидел на табурете возле стола, что-то ласково шептал сыну, успокаивал, гладил по голове. Глаза мальчика были полуприкрыты, руки вытянуты вдоль тела под простыней. Наконец хирург сказал:

– Объясните, наконец, что происходит и как вы здесь оказались.

Учитель поднял глаза, посмотрел на живот сына, который хирург как раз вскрывал, и тут же отвернулся.

– Может, не стоит, сагиб?

– По-моему, я имею полное право знать, – ответил хирург. – Вы так не думаете?

– Да, конечно. Я не это имел в виду. Просто… есть вещи, которых лучше не знать.

– Это еще почему?

– Загробная жизнь ведома только мертвым. Живым о ней знать не положено.

– Охотно верю, но сегодня происходит многое из того, чему быть не положено. К тому же, если мне предстоит вас лечить, хотелось бы понимать, с чем я имею дело.

Учитель посмотрел на лицо сына, перевел взгляд на пол.

– Едва мы умерли, как боль тотчас же прекратилась. Очень долго мы не могли пошевелиться, даже не знаю, сколько времени прошло. Не было ни света, ни звука, ничего. Потом постепенно мы снова начали слышать и видеть. К нам вернулись чувства, но не боль… слава богу, боли не было. Мы были на… на равнине. Без конца и краю. Куда ни глянь, все тянется она, во все стороны. Это и был загробный мир, доктор-сагиб, куда все попадают после смерти.

С нами вместе были мертвецы со всего света. Они говорили на множестве языков, но мы их, как ни странно, понимали, а они нас. Многие скончались от старости, кто-то от болезней и эпидемий. Кто-то, как мы, был убит безвременно, несправедливо. Все когда-то умрут, но не так же. Нет ничего хуже, чем человеку убивать человека.

Мы встретили многих людей, и у каждого была своя история. Попадались очень интересные – из времен и стран, о которых я слыхом не слыхал. Я искал королей, исторических деятелей, но, само собой, большинство мертвецов оказалось из простых, вот как мы.

Учитель рассказывал, хирург же тем временем глубже надрезал живот мальчика, рассек тонкий слой подкожного жира. В брюшной полости блестели многочисленные сгустки крови. Если кровотечение было вызвано травмой крупного кровеносного сосуда, пиши пропало: исправить это в условиях лечебницы не получится. Однако разрез чересчур мал: чтобы лучше осмотреть внутренности и понять, в чем дело, придется его расширить.

– Так, значит, на вас напали сегодня вечером, после заката? А потом вы оказались на равнине? Сколько же времени вы там провели?

– В загробном мире время определить невозможно, сагиб. Нет ни солнца, которое всходит и заходит, ни дней, ни недель. Там не темно, вовсе нет: тамошний свет… сияет и всё не становится ни ярче, ни слабее. И спать там тоже нет нужды. Когда мы только-только там оказались, были очень напуганы и цеплялись за то единственное, что было для нас естественно, как дыхание. Мы пытались заснуть, мы себя заставляли. Закрывали глаза, ложились на землю, воображали, будто сейчас ночь, – и даже представляли, что видим сны: вдруг да помогло бы. Живые сначала засыпают, а потом им что-то снится, вот я и подумал: наверное, у мертвых наоборот, но увы. Забыться сном не получилось. Мертвым отдых не нужен – с тех пор мы бодрствуем.

Трудно описать, как там течет время. Здесь, на земле, нам о нем постоянно что-то напоминает – тиканье часов, наступление лета, приход сезона дождей, даже всякие мелочи вроде еды на плите. Снимешь пищу с огня слишком рано, и она останется сырой, слишком поздно – пригорит: чем не мера времени? И даже если запереться в комнате, выключить свет и сидеть в полнейшей тишине, услышишь, как бьется твое сердце. Там же ничего такого нет. Кто-то из обитателей загробного мира говорил мне, что живые так чувствуют время – или, скорее, безвременье – разве что в утробе матери, но кто же об этом помнит?