Ночной театр

На полу в дальней комнате сидела жена учителя, подогнув под себя ноги. Трубка в ее шее не шевелилась. Мальчик примостился возле матери, держал ее за руку, целовал в плечо. Оба не сводили глаз с зеленого свертка, лежавшего на коленях у женщины. Сверток вздрогнул, аптекарь опустилась на корточки, сложила ладони перед лицом и принялась покачиваться взад-вперед.

Сверток вздрогнул второй, третий раз. Хирург видел это собственными глазами, но все равно не сразу сообразил, что – вероятнее всего – происходит. Женщина протянула ему младенца, точно подношение божеству. Он опустился на колени, взял у нее ребенка, уложил на матрас, развернул пеленки.

Локти девочки были плотно прижаты к телу, пальчики с мягкими ноготками медленно сгибались и разгибались, хватая воздух. На пухлых запястьях морщились складочки; новорожденная сучила ножками, пытаясь сбросить пеленку. Глазки были открыты; огромные черные зрачки двигались туда-сюда. Меж губ виднелись беззубые десны – гладкие, как у старухи, подумал хирург, и тут же одернул себя: обычно сравнивают наоборот. А впрочем, какая разница: по неизвестной причине в начале и в конце жизни рот лишен своего оружия. А в промежутке все слишком сложно. Ребенок был по-прежнему синий и холодный на ощупь. Хирург положил ладонь на грудь новорожденной, ощупал грудную клетку – та чуть поднялась под его рукой.

– Принесите мне стетоскоп.

Кто-то вложил в его протянутую руку стетоскоп. Хирург велел всем замолчать: мертвецы галдели, перебивая друг друга, и громче всех тараторил мальчишка. Склонившись над девочкой, сагиб провел по ее груди головкой стетоскопа. Жесткие пластмассовые оливы больно давили на уши; в наступившей тишине в них раздавался быстрый глухой стук. Но стучало не сердце ребенка, а кровь у него в висках. Хирург вслушивался внимательно, чтобы удостовериться, что не ошибся, и наконец убрал стетоскоп.

– Она не… – начал было он, но слезы навернулись ему на глаза, и он понял, что не в силах выговорить «не ожила». Если уж эта девочка, которая сучит ножками на зеленой пеленке и под землистой кожей у которой с каждым движением, с каждым вдохом волнуются ребра… если этого младенца нельзя назвать живым потому лишь, что у него не бьется сердце, то виноват в этом язык с его предрассудками – их и следует исправлять. Взгляд ребенка оставался спокойным, даже серьезным, на переносицу набежали морщинки, и казалось, будто девочка глубоко задумалась – ни дать ни взять, древняя душа в очередном своем воплощении изучает мир и его обитателей, прежде чем окончательно принять облик младенца.

– Она не плачет, – сказал хирург, не в силах отвести глаза от новорожденной, – потому что ее не мучит ни голод, ни боль, ни жажда. Ни страх. Ваша дочь – первое на свете создание, которое по-настоящему знает, что такое покой, потому что ей ничего не нужно от этого мира.

С этими словами он поднял взгляд и хотел было вернуть ребенка матери, но ни ее, ни ее сына рядом не оказалось. Хирург оглянулся, но и учитель исчез. Хирург рывком поднялся с пола, едва не завалившись вперед, на девочку, и оперся на ладони, чтобы ее не придавить. Сил подняться из такого положения у него не было, и он подался назад, повернулся лицом к двери, сел на пол, оперся грудью на матрас, удерживая в согнутой руке младенца. В комнате, кроме хирурга с девочкой, оставались лишь аптекарь с мужем. Аптекарь по-прежнему раскачивалась туда-сюда, сидя на корточках, дышала мерно и шумно, поглядывала благоговейно то на сагиба, то на новорожденную, сложив ладони перед лицом. Муж ее, затаив дыхание, сидел, прислонясь к двери и сжав кулаки, словно готовился отразить нападение невидимого врага, который вот-вот атакует с воздуха.

Семнадцать

Хирург несколько раз обошел все помещения, каждый раз меняя очередность комнат, словно бы три человека могли спрятаться от него в крошечной лечебнице, да еще при свете дня. Мертвых след простыл. Осталась только девочка. Органы, которые он вырезал у них ночью, по-прежнему лежали в кюветках в операционной. Медицинские принадлежности, которыми он снабдил их тела, – трубки, катетеры, повязки, баночка, – исчезли вместе с ними.

Проверив в четвертый раз все комнаты, хирург решил, что хватит попусту слоняться по лечебнице, и уселся на стул в приемной. Без чиновника из загробного мира тут явно не обошлось. Видимо, догадался, что ни один из трех не оправится от операции, и забрал их обратно, дабы избавить от повторной гибели.