Ночной театр

Потом снова принялся за гортань, стал зашивать разрезанные хрящи. Работа медленная, кропотливая: быстрее не получится, как ни пытайся. А ведь еще предстояло зашивать другие вены и артерии. Он брался за них бережно, обнадеживая себя мыслью о том, что главное сделал и теперь доводит до ума второстепенное. Жизнь и смерть женщины зависели от того, уцелеет ли шов на сонной артерии, в этом он даже не сомневался. Он чувствовал себя каменщиком, который промазывает глиной тончайшие трещины в пробитой плотине, словно его усилия каким-то чудом помогут восполнить ущерб от зияющей посередине бреши. Хирург часто моргал, отгоняя сон, один за другим сшивал кровеносные сосуды, какие-то соединял, какие-то перевязывал, оставляя слепые обрубки.

Наконец работа была закончена, оставалось лишь наложить шов на оторванный лоскут сонной артерии. Завязывая последний узел, хирург невольно поежился. Но выбора у него не было: можно, конечно, не зашивать, оставить все как есть, но ни в одном из двух миров этот выбор нельзя было бы назвать лучшим. Дело собственных рук вызывало у него жгучую досаду: куда испарилось былое мастерство? Артерию перекосило. Хирург подумал, что, наполнившись кровью, она сразу же лопнет — или, чего доброго, в ней образуется тромб.

Он соединил разорванные мышцы и ткани. Разрез изначально не отличался аккуратностью, так что пришлось зашивать, как есть, по контуру, начертанному убийцей. Неровные ряды стежков выглядели точно железнодорожная колея, проложенная свихнувшимся инженером, швы пересекались под причудливыми углами. Если артерия порвется, этой штопке нипочем не сдержать напор крови.

Может, хоть мужа ее удастся спасти, чтобы мальчишка не остался один.

Хирург на миг позволил себе мысль, показавшуюся ему самому неприемлемой: наверное, было бы лучше напортачить, и пусть бы все трое погибли. Тогда, по крайней мере, они соединились бы на том свете. И с рассветом все было бы кончено. Мертвые вернулись бы туда, где им и место, живые оплакали бы их и со временем позабыли. А он бы заснул, сомкнул веки и заснул, и мир его погрузился во мрак и тишину. Ведь это так просто: разрез-другой, пара-тройка поврежденных сосудов. Столько народа мрет каждый день, трупом больше, трупом меньше, какая разница? И он еще сделал бы им одолжение, избавив от агонии. В конце концов они были бы ему благодарны, да и, по-хорошему, нечего им тут делать. Этот мир для живых, и мертвецам не следовало в него соваться, отравлять живым дни и ночи, мешать работать и отдыхать. Надо было выгнать их в темноту, уговорить уйти из деревни, обмануть, если уж на то пошло, и пусть бы упали замертво. Тихий безболезненный конец. Между прочим, не всем везет уткнуться в невидимую стену, совлечь с себя кожу и броситься в объятия смерти, которая с радостью примет усопших, чтобы живые и дальше жили, спали, отдыхали.

Страшно даже представить, на какие мысли и дела он, оказывается, способен, чтобы умилостивить демонов усталости.

Операция завершилась. Хирург снял простыню, помог женщине сесть, поддерживая ее затылок, чтобы швы на горле не разошлись. Перебинтовал ей шею, закрепил лейкопластырем трубку для интубации, так что горло выглядело теперь почти вдвое толще, чем прежде. Трубка торчала, точно хобот, прыгала с каждым движением подбородка. Хирург прикрутил к трубке дыхательный мешок, сдавил его, запуская внутрь воздух, выслушал стетоскопом легкие пациентки, чтобы убедиться, что они наполняются с каждым вдохом.

— Старайтесь как можно меньше двигаться. Я наложил швы, чтобы закрепить трубку; выпасть она не должна, но все равно будьте осторожны. От нее зависит, будете ли вы дышать.

Хирург принялся собирать и вытирать инструменты, лишь бы не встречаться взглядом с женщиной, которая после его слов не двинулась с места. Он чистил подносы, она же сидела так смирно, что дольше отмалчиваться было для него немыслимо. А поскольку предугадать, как станут развиваться события, и обнадежить пациентку было невозможно, сказал лишь:

— Операция закончена. Идите. Я сделал что мог.

Лицо ее окаменело.

— Я не боюсь смерти, доктор-сагиб, — ответила женщина. — Только спасите моего сына и еще нерожденного ребенка.

Хирургу показалось, что стены операционной, изжелта-серые в призрачном свете, вот-вот его задавят. Усилием воли он отогнал приступ клаустрофобии: хотелось света, воздуха, дуновения ветерка, но все это было не в его власти — впрочем, как и остальное. Он помог женщине спуститься с операционного стола.

Десять

Аптекарь выстирала простыни, вымыла инструменты после мальчика и сунула в барабан автоклава. Закрутила винты на крышке, нажала выключатель на стене — загорелась красная лампочка. Датчик температуры сломался, стрелка застыла на пятидесяти градусах, и аптекарь, послюнив кончик пальца, несколько раз потрогала барабан, чтобы проверить, нагревается ли. Наконец из барабана с шипением повалил пар, и она вытерла палец о платье.