Ночной театр

— Что у нас троих прекрасные линии жизни, длинные, непрерывные до самого запястья.

— Попросите его вернуть вам деньги.

— Он сидел на циновке, сагиб, под потрепанным зонтом от солнца. Вокруг него лежали пыльные картонки с нарисованными ладонями, линиями и числами.

— Вам стало его жаль?

— Он был в обносках, старый, усталый… может, не ел с утра. Люди проходили мимо, не глядя на него. Мы и дали-то ему всего ничего, несколько рупий. Он говорил с моим сыном ласково, будто с собственным внуком.

— Да уж, главное — декорации, — процедил хирург. — Посади старика на циновку, никто на него не посмотрит. Посади его в лечебницу, и ангелы направят к нему пациентов.

Он закончил резать подкожный жировой слой, отодвинул мясистую мышцу, что пересекала грудную клетку, а другие разрезал, стараясь не повредить нервные окончания. Потом разрезал мышцы, которые держали ребра вокруг раны, до плевры внутри ребер. Раньше у него был ранорасширитель, но где-то с год назад аптекарь его уронила, и он разбился, а покупать новый хирург не видел смысла. Сейчас он раздвинул ребра руками, словно разъял костлявые губы утробы. Внутри грудной клетки все оказалось именно так, как он и предполагал.

— Тут полно крови.

— Это можно исправить?

— Пока не знаю.

Если задето сердце или одна из окружающих его артерий, пиши пропало: под рукой нет ничего, чтобы исцелить такую рану. Но крови слишком много. Не один литр, оценил он на глаз. Она мешает обзору.

Лицо учителя прикрывал край простыни; лежавший спиной к хирургу мертвец явно не чувствовал боли. Интересно, ощущает ли он хоть что-нибудь, подумал хирург, сохранилась ли чувствительность в органах, которые сейчас рассекает скальпель, или можно вырезать любой орган, разъединить кости, оставить от мертвеца одну лишь голову, да и ту расчленить — щеки, губы, язык. Будет ли и тогда череп разговаривать?

— Вашим сельчанам очень повезло, сагиб.

— Почему это?

— Немногие деревни могут похвастаться тем, что у них есть хирург такого уровня, как вы. В городе платят куда больше, а вы все равно приехали сюда, чтобы служить беднякам.

Хирург принялся очищать внутреннюю часть грудной клетки; удерживать ребра и одновременно удалять сгустки крови без ранорасширителя или ассистента оказалось не так-то просто. Можно, конечно, удалить одно ребро, но не стоило возиться. Слава богу, что мертвец худой: хоть не пришлось пробиваться сквозь слой жира.

— Мало кто, как вы, сагиб, готов пожертвовать собственным комфортом ради других. Все заняты своими делами и интересуются только наживой. Сплошь эгоизм и жадность.

Учитель примолк, задумался над собственными словами.

— Но кто я такой, чтобы судить других? Я ведь и сам хочу жить. Жить на земле, даже после смерти. Единственное, чего не получить никому. Может, это как раз и есть самая настоящая жадность, хуже, чем жажда славы или наживы.

Хирург улыбнулся.

— Оставьте философию старикам. А вы еще слишком молоды для подобных мыслей. Оставьте их таким, как я.

— Знаете, как говорят: философия для тех, кто сражается со смертью. А раз так, то я в этом смыслю, как никто другой.

Манжеты и рукава хирургического халата были в крови. Края разреза смыкались вокруг запястья врача всякий раз, как он запускал руку в грудную клетку пациента и с хлюпаньем извлекал оттуда очередную пригоршню сгустков, блестящих темных комков и нитей, так и норовивших выскользнуть из его рук, затянутых в перчатки. Как ни старался хирург, что-то все равно падало. Надо будет потом вымыть пол, подумал он, иначе наследим по всей лечебнице.

— У сына разболелись ноги, — продолжал учитель. — Он хотел поехать домой с ярмарки на рикше, но я пристыдил его: «Ай-яй-яй, такой большой мальчик может и пешком дойти, не так уж тут далеко».

— Не говорите так. Вы ни при чем. Не вините себя.

— Если бы я только его послушался, сагиб, если бы остановился и подумал. Ведь уже темнело, да и жене моей не следовало бы идти пешком, в ее-то положении. Но я не подумал. Не подумал, и все тут.

Хирург смекнул, к чему он клонит, и решил, что велит учителю замолчать — дескать, нельзя болтать во время операции. Но момент для этого был упущен, и мертвец продолжал говорить. Рукой в окровавленной перчатке хирург взял его за плечо, хотя прекрасно понимал, что тот не чувствует его прикосновения, как не почувствовал, когда хирург разрезал его кожу и копошился во внутренностях.

— Они заломили мне руки, сагиб. Удерживали меня шутя, как малого ребенка. И стали нас грабить. «Берите все, — взмолился я. — Берите ее мангалсутру и браслеты. Берите мое кольцо и часы. В моем кошельке жалованье за неделю. Возьмите его. Мы не будем сопротивляться, не издадим ни звука». А они все равно пырнули нас ножом. За что, сагиб?