Ночной театр

— Да, сыночек, приготовлю. Как ты любишь — острого, в кокосовом молоке.

— И солкадхи[10] сделаешь?

— Конечно, сделаю. Кислый-прекислый, как ты любишь.

— И манго будем есть?

— Да, свежие манго. Ты наешься ими до отвала и заснешь прямо за столом, а я вымою тебе рот и руки и отнесу тебя в кровать.

Женщина обняла сына и уставилась вдаль, в открытые настежь двери лечебницы. Казалось, она молится то ли богу, то ли звездам.

Мальчик положил голову на ее округлившийся живот.

— А вдруг мы оживем и снова умрем?

— Почему ты об этом спрашиваешь, сынок? — Она вынула веточку, застрявшую у него в волосах.

— Вдруг на нас снова нападут и мы опять умрем?

— Не нападут, я обещаю. Те люди были плохие, но они сейчас далеко.

— А если в этой деревне тоже живут плохие люди? Вдруг они не захотят, чтобы мы здесь жили.

— Не говори так, сынок. Не все люди плохие. В основном они добрые, стараются помогать другим, даже незнакомым.

— Но ведь есть и плохие. Как мы узнаем, кто плохой, кто хороший?

— Бог позаботится о нас. Он защитит нас.

— А ангел тоже нас защитит?

— Обязательно. Папа ему очень верит.

Женщина перевела взгляд с личика сына на деревню у подножия холма.

— Это, кажется, школа, — сказала она. — Там ты будешь учиться, а папа работать.

— Мы не вернемся домой?

— Ты же знаешь, нам запрещено уезжать из этой деревни. Подрастешь, поймешь, а пока поверь нам с отцом на слово. Выходить за пределы деревни нельзя ни в коем случае, ни на секунду. Даже если увидишь гору золота и бриллиантов.

— Но где же мы будем жить?

— Сагиб добрый человек, он нам поможет. Да и сельчане нас не оставят. Конечно, нам будет непросто, ведь денег у нас нет, на первых порах придется жить чужой милостью. Но ты уже большой мальчик и не станешь капризничать, если не получишь всего, что хочешь. Когда-нибудь у нас будет свой дом. Вот здесь, у подножия холма.

— А это храм? — мальчик указал в темноту; со своего места аптекарь разглядела в лунном свете трепещущий над храмом флаг. У мальчика зоркий глаз.

— Наверное. Похоже на то, — ответила мать. — Каждое утро мы будем ходить туда молиться. Сплетем венки из твоих любимых белых цветов. Интересно, какие там статуи. Хорошо бы каменные: железные мне не очень-то нравятся…

Мальчик вскочил, подошел к матери, прильнул сперва лбом к ее лбу, потом левой щекой к ее правой щеке:

— Я буду за тобой ухаживать, ай. Я понимаю, тебе больно, но я буду за тобой ухаживать.

Мама взяла его лицо в ладони.

— Знаю, миленький, знаю, — с этими словами она прижала сына к груди.

Наблюдавшая за этой сценой аптекарь заметила в лице женщины нечто странное, неестественное, хотя сперва и не поняла, что именно. Тут по ее собственной щеке скатилась капля, и девушка догадалась: глаза несчастной были сухими, как пергамент. Они оставались сухими, пока женщина укачивала сынишку, хотя грудь ее сотрясали рыдания. И аптекарь позволила себе расплакаться, дать волю слезам, которые покойница и рада была бы пролить, да не могла, поскольку мертвые лишены не только крови, но и слез.

Одиннадцать

Даже в операционной за закрытой дверью учитель не задал вопрос: «Она будет жить?», так что хирургу не пришлось отвечать: «Не думаю». Мертвец снял рубашку, уселся на операционный стол, хирург вставил в уши стетоскоп.

С правой стороны грудной клетки, в том месте, где виднелась рана, легкое не наполнялось воздухом. Хирург пальцами постучал мужчину по груди; звук был глухой, как будто он постучал по камню.

— У вас кровоизлияние в грудной полости. Какой длины было лезвие?

Учитель развел большой и указательный палец дюймов на шесть. Хирург перевел взгляд на рану, и мертвец тут же поднес вытянутые пальцы к груди. Большой палец касался разреза со стороны ребра, указательный уперся в грудину. Если нож с таким длинным лезвием всадили по рукоятку, могли задеть любые органы. Хирург почесал щетинистый подбородок, потер вспухший на скуле желвак.

Он велел учителю лечь на бок, спиной к нему, и заложить правую руку за голову. Взял бритву, которую оставил на полке. К ней прилипли длинные тонкие пряди волос с затылка женщины. Хирург разобрал бритву, вымыл, вставил новое лезвие и аккуратно побрил мужчине подмышку и правую часть грудной клетки, оставив вокруг раны широкую безволосую полосу. Потом смазал кожу йодом, прикрыл пространство сверху и снизу от раны простыней, оставив лишь сам разрез.

— Задержите дыхание.

Грудь под простыней замерла. Хирург поднес скальпель к коже и расширил рану в обоих направлениях — к грудине вдоль ребер и в обратную сторону, под лопаткой, потом вверх, вдоль позвоночника. Поскольку учитель заложил руку за голову, натянувшаяся кожа мгновенно разошлась под скальпелем.

— На ярмарке был хиромант, — сказал учитель; грудная клетка его не шелохнулась — получается, он тоже мог говорить, не дыша.

— А?

— Извините. Если хотите, я буду молчать…

— Нет-нет, продолжайте. Так вы говорили?

— На ярмарке, в тот день, когда это случилось, мы пошли к хироманту.

— Неужели вы верите в эти вещи?

— Я-то нет, сагиб, что вы. Но жена раньше верила. А может, верит и сейчас, даже после всего.

— И что вам сказал хиромант?