Ночной зверёк

— Не поэтому, — ответила Мескете. Она посмотрела на него очень серьезно, но язык у нее онемел, стал холодным, как у трупа. Все неправильно, все, что она могла сказать было так неправильно. Как вообще может быть правильным хоть что-то, что можно сейчас произнести? Язык это обман, прятки с самим собой. Оттого Мескете и использовала его как можно реже. Она сама достигла всего — она училась быть настоящей Инкарни и никогда не боялась. Ей нравилось следовать правилам, даже если правила предусматривали отсутствия правил. Ей нравилось познавать то, что сидело у нее в душе. Она всегда очень хорошо понимала, чего она хочет и как этого достигнуть. Но сейчас все будто бы рассыпалось на части. Все, к чему она прикасалась в надежде понять — превращалось в пыль.

Он гладил ее по голове, успокаивающе и нежно, еще не зная, что все разрушено. Мескете прижалась к нему ближе, потом приподнялась и заглянула ему в глаза, как будто пытаясь найти в нем что-то, чего прежде не могла рассмотреть. Он коснулся пальцами ее щеки, под ногтями у него была кровь. Язык, наконец, подчинился ей и Мескете сказала быстро, ничего не выражающим голосом:

— У нас будет ребенок.

Некоторое время они оба молчали, Мескете чувствовала себя так, будто сбросила какой-то груз и теперь могла отдохнуть. Адрамаут смотрел на нее, ничего не говоря. А потом его лицо вдруг приобрело человеческое выражение, Мескете никогда не видела его таким и представить себе не могла.

— Спасибо, — сказал он. — Я люблю тебя. Спасибо тебе!

Он поцеловал ее так нежно, что это казалось почти кощунственным. Мескете схватила его за волосы, потянула, заставив отстраниться.

— Ты не понимаешь, Адрамаут? Я не хочу приводить в этот мир новое существо, перед которым я несу ответственность. Я не хочу, чтобы оно росло здесь и видело все это.

— Тебе ведь все это нравится! — сказал он просто. Он казался пьяным, а может Мескете просто в первый раз видела его таким радостным.

— Да. Я Инкарни. А будет ли Инкарни наш с тобой ребенок мы не знаем. И не можем узнать. Неправильно, чтобы он рос здесь. Даже тайно. И так не будет.

Адрамаут был как человек, который медленно приходит в сознание. Что-то в нем просыпалось, и Мескете не совсем понимала, что.

— Значит, мы сбежим, милая. Если так будет правильнее, мы с тобой сбежим. Так далеко, как только сможем. Только где нам скрываться в Государстве?

— Мы можем подкинуть ребенка в приют. Никто не будет знать, кто он и с ним будут обращаться, как с любым другим ребенком в Государстве.

А потом они с Адрамаутом одновременно сказали:

— Нет!

— Представь себе, — сказал он. — Наша дочка или наш сын у каких-то чужих людей. Так мы не сделаем.

Адрамаут коснулся ее живота, в глазах его на секунду вместе с нежностью вспыхнул тот неправильный интерес, который руководил им, когда он исследовал человеческую плоть. Мескете хорошо знала этот интерес, он же горел в ней, когда она истязала людей.

Хорошие же из них выйдут родители.

— Ты прав. Мне не нравится эта идея. А знаешь, что мне еще не нравится? Государство. И Двор.

— Ты говорила, тебе все равно, где жить. В каждом мире есть свод правил, которые приведут тебя к просветлению.

— Но все это неподходящие места для нашего ребенка.

— Но других миров, милая, у нас нет, — он помолчал, любуясь на нее. Почти лежа на нем, Мескете чувствовала его возбуждение, но вел он себя разумно. — Именно. Других миров у нас нет. Значит, нам с тобой нужно привести в порядок один из этих!

Мескете хотела спросить, что он несет, а потом подумала, что это очевидно.

У них нет других миров, нет других вариантов. Страх за существо, которое еще даже не было существом в полном смысле этого слова, переполнял ее. Но единственное, что они могли, это хотя бы постараться сделать так, чтобы мир, хотя бы один, для этого существа стал чуточку лучше. И тогда, может быть, они втроем могли бы быть вместе.

Адрамаут говорил еще что-то, но Мескете не слушала, вернее не воспринимала его слов. Она никогда не слышала у него такого голоса, она никогда не слышала его таким счастливым.

Но сама Мескете не чувствовала счастья. Адрамаут обнимал ее, а она дрожала от страха. Столько всего могло случиться с этим существом, не имеющим еще даже имени, но уже являющимся частью ей самой, а частью мужчиной, которого она любила, как никого и никогда. Мир в котором она согласилась жить и по чьим правилам она играла, был вовсе не тем миром, в котором ей хотелось растить ребенка.

Тогда впервые в своей жизни Мескете подумала: кому вообще нужны правила?

Когда Амти очнулась, первым делом она увидела Адрамаута. Они все еще ехали в машине, но место Неселима теперь занимал Адрамаут. Сначала Амти подумала, что не совсем проснулась, потом увидела Аштара, перевязанного хорошо, а не так, как Амти с Неселимом перевязывали его в последний раз. Аштар спал, губы у него были очень бледны, и сам он казался белее, чем обычно. Адрамаут улыбался. Амти впервые поняла, почему Адрамаут всегда улыбается — иначе его жуткие зубы царапают и ранят его. Они просто слишком длинны.

Эли обернулась к Амти, глаза у нее были красные.