Ночные голоса

Мне вспоминается, как года три назад я сидел в доме отдыха за столом с одним глубоким стариком. Ему было уже за восемьдесят, он был сух, строг, прям, и я невольно ежился под его каким-то странным, немигающим взглядом, который смотрел все время сквозь меня и позади меня, — как потом выяснилось, это были последствия операции по поводу катаракты. Естественно, мы разговорились, стали вспоминать прошлое. У него тоже была нелегкая жизнь — тоже сидел, но, в отличие от меня, не месяцы, а годы, жена его так и умерла, не дождавшись его возвращения, детей не было, теперь он ждал очереди в дом престарелых, ни родных, ни даже более или менее близких знакомых вокруг него уже не осталось — он пережил всех. Поговорили, конечно, и о болезнях, — какая-то, уже не помню, хворь мучила его тогда, — я, разумеется, сказал что-то такое очень бодренькое, что-то насчет того, что это все, дескать, пустяки, от этого не умирают, выглядит он еще молодцом, еще рано, еще мол, жить да жить… Он вдруг замолчал, потом поднял на меня свой немигающий взгляд и сказал — медленно, серьезно, обращаясь, как мне показалось, даже не ко мне, а к самому себе: «Нет… Не нужно. Надоело… Пора…»

Помню, я тогда пожал в недоумении плечами — не поверил: как это так надоело? Врет, наверное, старик… Не много же мне понадобилось, чтобы убедиться, что старик не врал, а говорил святую истинную правду! Всего три года… Да нет, даже меньше, ведь и со мной это тоже началось, конечно, не вчера… Надоело, скорей бы — с меня хватит, я тоже уже устал ждать. Больше мне неинтересно… Я не могу это объяснить, я прошу просто поверить мне… Разве что только воробьи на подоконнике еще иногда развлекают меня или тополь, который вырос на моих глазах до самого верхнего этажа, вровень с моим окном. Но и с ними, чувствую, я расстанусь без всяких сожалений… Мне хотелось бы закончить одной мыслью, и, прошу вас, не отмахивайтесь так просто от нее: как ни странно, во всем этом тоже есть надежда. Какая-никакая — и все-таки надежда.

1980

CURRICULUM VITAE (Повесть о себе)

Часть I. Сквозь смех и слезы

Но я предупреждаю Вас,

Что я живу в последний раз.

Анна Андреевна Ахматова

Уверен, многие у нас помнят Наталью Иосифовну Ильину — русскую писательницу, автора замечательных книг, исполненных многая мудрости и тонкой, снисходительной усмешки над извечными людскими слабостями и прегрешеньями.

Родилась она еще в дореволюционном Петербурге, молодость прожила в Шанхае, а затем, вернувшись на родину, с головой окунулась во все печали, страсти и заблуждения, которыми тогда жила страна. Человек она была на редкость общительный, остроумный без натуги, обаятельный без всякого притворства. А для меня, к тому же, она до самой своей кончины была еще и единственным, пожалуй, настоящим другом из всей нашей так называемой «литературной среды».

Встречи наши обычно происходили в ее маленькой квартирке «на Аэропорте», преимущественно на кухне, за накрытым чистой клеенкой столом, посреди которого неизменно возвышалась замороженная до седины бутылка «православного напитка» — иных прочих «глупостей» ни Наталья Иосифовна, ни я не признавали. Нас было, как правило, четверо: сама хозяйка дома, я, моя жена и еще один друг дома, московский литературовед М. В. Тимофеева. Она, кстати, не даст соврать, что все за тем столом действительно так и было: Наталья Иосифовна мне про Шанхай, а я ей — про Малаховку, она мне про пересыльную (для нее и других китайских реэмигрантов) Казань, а я ей про Певек или Магадан, она мне про Париж, а я ей и вовсе про какой-нибудь там Монтиго-бей.

В ту, последнюю в нашей жизни, встречу (эх, если бы знать тогда, что она была последней!) Наталья Иосифовна, провожая нас, даже, помнится, перекрестила меня у порога на прощанье. Этого с ней раньше не бывало.

— Петрович, знаешь что? — сказала она почти уже у самых дверей. — Ты должен записать эти свои маленькие рассказы. Должен — понимаешь?

— Да что вы, Наталья Иосифовна! Зачем? Вы же знаете: литература — это всегда выдумки. А если факт, голая правда — кому это нужно? Ничего не получится. Все будет деревянно. Это же закон.

— Закон, не закон, а ты запиши, не ленись. Кто знает? «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» Прощай, голубчик. Не забывай меня, звони…

И, милок…

Когда в былые дни становилось уж совсем тяжко от всех этих бесконечных размышлений о нашем времени, о затоптанном, замордованном властью моем поколении, наконец, о собственной, как мне тогда казалось, никак не складывающейся судьбе, немалое облегчение всегда доставляла, помню, простая и очень наша, российская по своей сути мысль (если, конечно, хватало сил сосредоточиться на ней):