Ночные голоса

Ну, что ты тут скажешь? Мы тут с Кторовым, признаюсь тебе, Петрович, даже как-то растерялись… А вот Массальский нет! Не растерялся. Отступил на шаг назад, сложил пальцы троеперстием, перекрестился истово, «явным», во весь размах, крестом и говорит:

— Слушай, друг… Вот-те крест святой… Знаешь… Можно!

И пошли дальше по этой самой Пятой авеню. А мужичонка тот еще долго потом стоял на месте, все смотрел нам вслед…

На свадьбе у батьки Махно

Вероятно, не одно еще поколение у нас будет недоумевать: как же так получилось, что народ российский поверил в большевистские химеры? И как же так могло быть, что люди шли в атаку и умирали с именем Сталина на устах?

Смею утверждать: не было этого. Не было никаких: «За Родину, за Сталина!» Ну, разве что какой полупьяный молоденький лейтенант выскочит вперед с пистолетом в руке, закричит, забьется в истерике и тут же упадет, скошенный пулеметом. А шли в атаку и умирали под извечное родное наше «мать-перемать», да хрип, да звериный, с перекошенным от злобы ртом крик. Не верите — поговорите с теми, кто остался живым после той войны, не все же они еще вымерли. Но, естественно, с теми, кто в окопах сидел, на передовой, а не в штабе и уж тем более в тылу.

Нет, не надо считать российского человека дураком: никогда дураком он не был. Да, он лгал, хитрил, пил, воровал, придуривался, изворачивался, Ваньку валял, чтобы не погибнуть самому и не дать погибнуть своим близким. Но дураком? Нет, это не про него. Все он видел, все знал, все понимал. Понимал — и молчал. А случалось, что и не молчал.

Все дядья мои по матери были, как тогда называлось, классом-гегемоном, т. е. истинными, без всякой примеси пролетариями. И, конечно, как это у нас заведено и по сию пору, пусть и не все подолгу, но все сидели. Алексей, фрезеровщик на ЗИСе, сидел в войну за то, что тайком делал в своем цеху зажигалки, а потом их продавал или обменивал на хлеб. Дмитрий, столяр и плотник — за то, что пустил с приятелями партию каких-то досок «налево». Платон, экспедитор, то есть попросту говоря, грузчик — уже и не помню, за что, но тоже за что-то очень житейское, чтобы с голоду только не помереть. А младший Василий, строитель и золотодобытчик, получил свой срок и вовсе ни за что — я об этом уже говорил.

И когда дядья собирались вместе, да еще если подопьют немного, то самое мягкое (хотя для русского человека, может быть, и самое презрительное) имя Сталину у них было — «гуталинщик». Ну, а если совсем разойдутся — то и покрепче: мясник, убивец, живодер, ишак кавказский… И это, заметьте, когда вождь был еще не только жив, но и, как говорится, в полном расцвете сил и всех своих дьявольских способностей.

А матушка моя покойная — святая душа, никогда за всю жизнь, наверное, не сказавшая дурного слова ни про кого — при упоминании имени Сталина сейчас же мрачнела, хмурилась, а иногда все же и высказывалась: «Это очень грубый, злой и плохой человек. В семье Владимира Ильича его все очень не любили». А она знала, что говорила: сразу же после окончания медицинского училища ее, девчонку (видимо, за простоту), откомандировали в Кремль, в качестве сменной медсестры при Анне Ильиничне и Марии Ильиничне Ульяновых. У нее на руках, кстати сказать, обе они и отошли в мир иной.

Отец же мой — интеллигент, инженер-геодезист — сколько я его помню, ерничал всегда, а среди своих особенно. Помню, я еще совсем мальчонкой спросил его про 1937 год, про Каменева, Зиновьева, Бухарина, Тухачевского. «А! — отмахнулся он от меня в ответ. — Одна собака съела другую. Только-то и всего». А случившийся при том его брат Александр Ефимыч, профессор механики МВТУ, помню, еще и добавил, — добавил то, что я далеко не сразу тогда понял и осознал: «Бачили очи шо куповали! Ишьте, хучь повылазьте…»

Не видел я, семнадцатилетний школьник, и слез на глазах у людей в те дни, когда умер Сталин и когда его хоронили. Ни в школе не видел, ни у себя во дворе, ни на улицах, и уж тем более среди своих родных и близких. Допускаю, что может быть, где-то они и были, эти слезы, но лично я их, еще раз говорю, не видел.

А вот другое видел: трупы на Трубной площади, на Рождественском и Петровском бульварах в день его похорон, десятки, сотни трупов, задавленных толпой, расплющенных о стены домов и о борта грузовиков, втоптанных сквозь решетки в ямы полуподвальных окон. Но, смею сказать, и это была не любовь, а вековая дурь толпы, выгнанной из своих домов на улицы столь же вековой жаждой бесплатных развлечений. «Хлеба и зрелищ!» — как известно, кричали еще древние. А разве так уж многое, положа руку на сердце, изменилось в людях с тех пор?