Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

— Чтоб ты сдох. Ничего нового из археологии ты от меня не услышишь! — Мюллер сделал еще один глоток коньяка. — Ты, вроде бы, слишком близко стоишь, — заметил он. — Метра четыре-пять.

— Ты был еще ближе, когда подавал мне эту фляжку. Я не видел, чтобы это тебе помешало.

— Ты не ощущаешь последствий?

— Ощущаю.

— Но скрываешь их, как положено стоику, верно?

Пожав плечами, Раулинс беззаботно ответил:

— Мне кажется, что впечатление слабеет по мере повторения. Оно и до сих пор сильное, но мне гораздо лучше, чем было в первый день. Ты уже замечал что-нибудь похожее в случаях с другими?

— Никто другой не отваживался на повторения, как ты это называешь, — сказал Мюллер. — Иди-ка сюда, малыш. Видишь вон это? Это мой водопровод. Прямо роскошь. Черная труба бежит вдоль всей зоны «В». Она из оникса, как мне кажется. Из полудрагоценного камня. В любом случае — смотрится прекрасно. — Мюллер погладил трубу и пошлепал по акведуку. — Там есть какая-то система насосов. Они выкачивают воду из каверны где-нибудь на глубине может в тысячу километров, не знаю. На поверхности Лемноса нет никакой воды.

— Моря есть.

— Независимо от… ну, от чего-то там. Вот здесь ты видишь один из кранов. Такие есть через каждые пятьдесят метров. Насколько я ориентируюсь, это был водопровод для всего города, из чего вытекает, что те, кто выстроил этот город, не нуждались в большом количестве воды. Скорее всего, вода не имела для них принципиального значения, поскольку они все это так спроектировали. Подключений я не нашел. Пить хочешь?

— Пожалуй, нет.

Мюллер подставил изогнутую ладонь под спиральный с тонкой гравировкой кран. Появилась вода. Он быстро сделал несколько глотков. Когда он убрал руку, вода перестала течь.

— Попей, — предложил Мюллер. — Чтобы потом не мучиться от жажды.

— Я не могу оставаться надолго, — сказал Раулинс, но воды немного глотнул.

Неторопливым шагом они оба добрались до зоны «А». Клетки вновь были закрыты. Раулинс при виде их содрогнулся. Сегодня я бы не хотел ставить подобных экспериментов, — подумал он. Они отыскали себе скамьи из полированного камня, изогнутые по бокам на манер кресел. Они уселись на этих скамьях и принялись беседовать. Их разделяло значительное расстояние, такое, чтобы Раулинс не чувствовал себя слишком нехорошо из-за эманации Мюллера и все же ощущение разделенности не возникало.

Мюллер разговорился. Он перескакивал с темы на тему, порой впадал в гнев, временами предавался самооплакиванию, но в общем-то, говорил спокойно, с обаянием — пожилой мужчина, которому приятно в обществе молодежи. Он высказывал мнения, философствовал.

Мюллер рассказывал о начале своей карьеры, частенько упоминал Бордмана. Раулинс старался относиться к этому безразлично. Отношение Мюллера к Бордману явно сочетало собой мешанину глубокого уважения и затаенной обиды. Мюллер все еще не мог справиться с тем, что Бордман воспользовался его слабостями и отправил его к гидрянам. Это нелогично, думал Раулинс. Если бы я сам обладал таким любопытством и честолюбием, я бы все сделал, чтобы именно мне поручили эту миссию. Безотносительно к Бордману, не глядя на риск.

— А у тебя как все было? — спросил Мюллер под конец. — Ты строишь из себя менее знающего, чем есть на самом деле. Кажешься нерешительным и наделен соображением, заботливо скрытым под маской старательного студента. Что тебе дает археология?

Раулинс посмотрел ему прямо в глаза.

— Возможность соприкоснуться с миллионом разных прошлых. Я хочу знать, как это все было, и почему именно было так, а не иначе. И не только на Земле, в нашей Солнечной системе. Везде.

— Хорошо сказано!

Еще бы, похвалил себя в душе Раулинс. Наверное, Чарльз оценит этот мой прилив красноречия.

— Может быть, я бы мог пойти на дипломатическую службу, — сказал он, — как это сделал ты. Но вместо дипломатии я выбрал археологию. Я думаю, что не буду жалеть. Тут столько всего для открытий… и в других местах! Мы еще только начинаем осматриваться.

— В твоем голосе слышится энтузиазм.

— Может быть.

— Я рад это слышать. Это мне напоминает то, что я говорил когда-то.

Раулинс вспылил:

— Но чтобы ты не считал, что я — этакий оптимист, я тебе скажу кое-что от души. Мной руководит скорее некий эгоистический интерес, а не абстрактная жажда знаний.

— Ясное дело. И простительное. Мы и в самом деле не особенно отличаемся друг от друга. Кроме того, конечно же, что между нами существует разница в возрасте… сорок лет с лишним. Ты не особенно придавай значение своим побуждениям, Нед. Лети к звездам, лети. Радуйся каждому полету. Рано или поздно жизнь сломает тебя так же, как и меня, но будет это не скоро. Когда-нибудь… А может и никогда… Не думай об этом.

— Постараюсь не думать, — сказал Раулинс.

Теперь он улавливал сердечность Мюллера, ниточку подлинной симпатии. И все же продолжала существовать эта волна кошмара, непрекращающееся излучение чего-то из нечистых глубин души, вони, ослабленной расстоянием и все же ощутимой. Повинуясь состраданию, Раулинс все откладывал то, что он должен был сказать, Бордман нетерпеливо подстегивал его: