Ночные легенды

– Тихо, дитя, – прошелестел он все на том же незнакомом языке, который, как ни странно, был Уильяму полностью понятен.

Нарисованный рот клоуна склабился, но другой, настоящий, оставался чопорно поджат. Остальные клоуны сгрудились вокруг, кто-то со следами старого грима, отчего они казались наполовину людьми, а наполовину какой-то нежитью. Радужная оболочка глаз у всех была непроницаемо черной, а глазницы окружены набрякшей, воспаленно-красной плотью. Один из них, теперь уже с оранжевым париком на голове, поднес лицо почти вплотную к Уильяму и принюхался. Затем он открыл рот, обнажив очень белые, очень тонкие и очень острые зубы. Снизу они загибались вовнутрь как крючки, а меж ними виднелись лиловатые зазоры десен. Наружу выпростался язык – длинный, серо-лиловый и покрытый крохотными шипиками. Он разворачивался как хоботок у мухи или как бумажная свистулька, медленно распрямляясь из глубины клоунского рта. Язык лизнул Уильяма, пробуя на вкус его слезинки (по лицу как будто провели влажным стеблем алоэ). Клоун отступил на шаг, готовя язык, чтобы лизнуть повторно, но тут его ухватил двумя пальцами другой клоун – с синими волосами, выше и крупнее остальных – и сжал так, что его толстые зазубренные ногти пропороли плоть, и из раны закапала желтая жидкость.

– А ну! – призвал клоун.

Остальные сомкнулись ближе, и на языке оранжевого клоуна Уильям заметил жилку или струйку чего-то розоватого; оно с хлюпающим звуком втянулось обратно в рот. Синий клоун поднял палец так, что стало видно, что на нем такое.

Это было что-то вроде розового грима. Уильяма дружно подняли, поднесли к одному из туалетных столиков и пихнули на стул, одновременно воткнув в рот старую салфетку. Уильям ерзал, пытался кричать, но тряпица гасила все звуки, а клоуны цепко пригвождали его к месту. Руки держали его за плечи, за ноги, за макушку и подпирали снизу подбородок, запирая рот как на замок.

Вот клоуны надвинулись на него, выпростав изо ртов свои гнутые языки и обдавая дыханием с застарелым, стойким табачно-спиртовым духом. Он чувствовал, как эти языки шершаво лижут ему лицо, шлифуют своими шипиками веки и щеки, змеисто вползают в уши, губы и ноздри, покрывают лицо липковатой слюной. Уильям плотно зажмурился; кожу начинало жечь как крапивой. И вот, когда терпеть уже не оставалось сил, клоуны прекратили эту экзекуцию. Они стояли и не мигая глядели на него сверху вниз, а на их лицах под нарисованными улыбками проглядывали еще и настоящие. Длинные языки попрятались обратно в щели ртов. Клоуны отступили, открывая Уильяму его отражение.

Из зеркала на него таращился еще один Уильям, совсем другой – бледный и желтоглазый, с застывшей улыбкой и воспаленно-румяными щеками. Синий клоун вкрадчиво потер Уильяму голову и одним движением снял с нее горсть шелковистых мальчишеских вихров. Остальные клоуны присоединились, пуская в ход свои острые ногти, и вскоре на голове у Уильяма не осталось ничего, кроме нескольких случайных прядок. Лицо Уильяма болезненно сморщилось; безудержно хлынули слезы, но клоунская улыбка теперь не покидала его лица, так что даже во время плача казалось, что он смеется; смеется или плачет, плачет как еще никогда по всему тому, что он утратил и что больше уже никогда не назовет своим.

– Я хочу к ма-аме, – слезливо тянул Уильям, – к па-апе хочу!

– Это нье надо, – с деревянной строгостью сказал синий клоун с акцентом тяжелым и иноземным, как у шпрехшталмейстера. Вид у него был как у глубокого старика. – Нье надо семьи. Семья тепер новая.

– Зачем, зачем вы так со мной поступили? – безутешно плача, не унимался Уильям. – Зачем сделали это с моим лицом?

– Сдьелали? – переспросил синий клоун, в голосе которого было неподдельное удивление. – Что сдьелали? Сдьелали ничего. Клёун не учится. Клёун выбирается еще в матьеринской утробы. Клёун не становится – Клёун есть. Клёун не дьелается – Клёун рождается.

***

Представление в тот вечер действительно удалось, в то время как родители Уильяма все искали и искали своего сынишку; приехала полиция, и поиски проходили под взрывы смеха, что петардами рвались под куполом циркового шатра, пока клоуны раскатывали на своем развеселом драндулете и раздаривали шарики детишкам, ненавистным детишкам. А когда они прощались с публикой, та почти вся провожала их улыбками – вся, кроме самых смышленых детей, которые исподволь чуяли, что в клоунах кроется нечто большее, чем яркие костюмы, смешные драндулеты и нелепые ботинки. И что если вам хватает ума, то лучше над ними не смеяться, а держаться от них подальше и никогда, никогда не соваться, не выведывать их дел и секретов, потому что клоуны одиноки и злы, и в своем унизительном, напускном веселье хотят быть не одни, а для этого им нужна компания. Поэтому они всегда ищут, всегда выведывают, всегда приглядывают себе новых клоунов.