Ночные окна

– А я-то тут при чем? – неожиданно отозвался Зубавин и оттолкнул Шиманского. – Нет уж, разбирайтесь со своими грехами сами. Времечко ваше, Владислав Игоревич, кончилось, пора либо за границу, в Лондон, либо под могильную плиту. Выбирайте. Я от вас ухожу и плевать хотел на вашу плешь с трех тысяч метров!

Шиманский побежал вдоль стены, Волков-Сухоруков – за ним и, действительно, начал стрелять. Видимо, не все патроны у него кончились прошлым летом, как он утверждал. Пули отскакивали от кладки, но не достигали цели. Лишь седьмая угодила в продолжавшего безостановочно орать Владислава Игоревича. Впрочем, кричали сейчас многие, и из-за сплошного шума и выстрелов мало что можно было понять и услышать.

Общий ор стих только тогда, когда Волков-Сухоруков отбросил в сторону бесполезный теперь пистолет, а господин Шиманский, пошатываясь, развернулся к нему, сделал несколько шагов и даже отчетливо произнес:

– Как же это с вашей стороны некрасиво! – А потом рухнул на пол.

Вновь в зале наступила тишина. Я первым оказался возле тела Владислава Игоревича и начал щупать пульс. Позади меня раздался голос Тарасевича:

– Ну, что я вам говорил час назад? Убийство просто витало в воздухе. Моя хронофутурология – это фундамент всех наук. Это почти Апокалипсис.

Несмотря на утверждения Тарасевича, хронофутурология на сей раз дала некоторый сбой. Господин Шиманский был в глубоком обмороке, а пуля попала ему всего лишь в мягкие ткани седалищного места. Его перенесли в процедурный кабинет, я оставил рядом с ним Параджиеву, которая, как мне показалось, все прекрасно поняла из долгих шумных дебатов в столовой. Сопровождавшихся бегством одних и стрельбой из пистолета других «гостей» клиники. Гааза ее нехорошо поблескивали, когда она глядела на громко и ненатурально стонущего Владислава Игоревича, а в руках сжимала зачем-то кислородную подушку. Я уже понял, что она любит Анастасию как родную дочь, и даже побеспокоился: как бы медсестра ненароком не удавила магната этой самой подушкой? Пулю из его задницы я решил не извлекать до приезда специалистов, но противостолбнячную сыворотку вколол. Должна была приехать и следственная бригада из ФСБ, которую вызвал сам Волков-Сухоруков. Им же я решил передать дневник с кассетами Стаховой. Поскольку, как сказал мне рыжеусый сыщик, это именно те ребята, которые давно ведут разработку Шиманского, а теперь с самого верха получено «добро», чтобы его и запереть в клетке.

– Позовите Мишеля Зубавина, умоляю вас! – слабым голосом попросил Владислав Игоревич. – Мне нужно срочно отсюда улететь.

Я сходил и выполнил его просьбу. Пилот, оглянувшись на дам, прошептал мне на ухо несколько энергичных фраз. Я вернулся в процедурную, попросил Параджиеву отвернуться, чтобы она не смогла прочесть по моим губам, и передал все слово в слово. Шаманский сник и больше не издал ни звука.

Теперь мне предстояло сделать много дел. Позвонить в областное УВД – по поводу смерти Ползунковой и Харченко, вызывать спасателей-спелеологов из МЧС – искать Гамаюнова в пещерах; и вообще наводить порядок в клинике. Левонидзе куда-то исчез, будто растворился в воздухе. Оно и к лучшему. Этот не пропадет. Пока в мире существует любовь, верность, радость – всегда найдется место ненависти, предательству и страху. Одно без другого не живет.

Столовая, куда я пришел, почти опустела.

– Скоро все уедут, разойдутся, – как-то грустно сказал мне Каллистрат. – Жаль, я уже привык к ним. А мне-то что делать? A-а!.. Вернуться на свою помойку в Гольяново. Жил же я там и не тужил, даже был счастлив!.. И зачем только вы подарили мне на Курском вокзале полтинник?

– На пиво, – ответил я. – Сами же просили. А потом меня заинтересовало ваше лицо, рассуждения, оптимизм и полное безразличие к собственной персоне. Словно оно, тело ваше, выдано вам напрокат: износится – нацепите другое. И не важно, как оно будет выглядеть, главное, что внутри – душа ваша. Вот ее-то вы пытаетесь сохранить. Я за вами здесь давно наблюдаю и изучаю. Вы представляетесь мне типичным русским человеком: в воде не горит, в огне не тонет.

– Наоборот, – поправил Каллистрат. – А впрочем, так даже лучше. Именно по-русски, немцу вовек не понять.

– Вот так же и сама Россия, – добавил я. – Загадочная и мистическая страна. Понять бы… Если не ее, то хотя бы себя в ней. Словом, незачем вам возвращаться к консервным банкам и пустым бутылкам, предлагаю место моего помощника в клинике. Прежний испарился, как пары эфира.

Надо подумать, – важно кивнул Каллистрат, почесав затылок, будто боялся потерять свободу. – Я дам ответ завтра.

Когда я вышел в парк, меня ошарашил неожиданной новостью Тарасевич. Его цепко держала под руку поэтесса.

– Вот, – несколько смущенно начал он, – кончилась моя холостяцкая жизнь. Теперь, видимо, остепенюсь…

– Мы с Львовичем решили пожениться, – пояснила Зара Магометовна. – Не могу, знаете ли, терпеть, когда под рукой нет какого-нибудь супруга.

«Пропал физик! – подумал я. – Хотя, кто знает? Может быть, в настоящие-то клещи попадет теперь сама Ахмеджакова?»