Ночные тени

– А я это понимаю, – грустно улыбнувшись, он стремительно соскочил с подоконника и пересел на стул прямо перед Крыловой, – но ведь, Виктория Сергеевна, даже если я верю Барковцу на девяносто девять процентов, всегда остается процент на то, что он действительно виновен. А значит, пока мы разбираемся, пусть посидит, о жизни подумает. В следующий раз на коллег кидаться не будет. А может, и молоденьких девочек научится отшивать тактично.

– Ну хорошо, ходатайство я подготовлю, – Вика вновь, с сомнением взглянула на листы протоколов и пожаловалась, – неправильно как-то день пошел. Не в том направлении.

Панин пожал плечами, давая понять, что ничего страшного в выбранном направлении он пока не замечает. Денис коротко кивнул, обозначив свое полное согласие, но, скорое всего, не с Крыловой, а с напарником. Поняв, что понимания среди оперативников она сейчас не найдет, Вика решила перевести разговор на другую тему.

– А что, где ваш третий? Не выдержал тягот службы и решил дать себе выходной?

– Примерно так, – ухмыльнулся Панин, – он ночью загулял малость, по клубам, наверное, подустал. Так что просил сегодня обойтись без него. Слабая нынче молодежь пошла, Виктория Сергеевна. Я в его возрасте мог ночь напролет гульбанить, но с утра был как штык на оперативке. Главное было на руководство не дышать.

– И как, справлялись? – без особого интереса спросила Вика.

– С переменным успехом, – усмехнулся оперативник, – если б лучше получалось, глядишь, у меня сейчас на погонах звездочек побольше нападало.

***

Содержимое одной из сумок, если только этот здоровенный баул можно назвать сумкой, вывалено на пол. Белые и цветные таблетки, расфасованные в аккуратные прозрачные пакетики, коробочки из яркого глянцевого картона, некоторые раскрытые, но большей частью запечатанные и заклеенные сверху целлофановой пленкой, баночки с таким же ярким логотипом, что и на картонных коробках. Одна из банок укатилась в сторону Фишмана и теперь лежит на боку между креслом и банкеткой. Если Леня опустит вниз руку, то наверняка сможет дотянуться и подобрать. Хотя, зачем ему эта гадость?

Понимая, что молчание становится, вернее, уже стало слишком долгим, Жора произнес первое, что пришло ему в голову:

– Да, уж. Картина печальная.

Следующая, уже готовая соскочить с языка фраза должна была конкретизировать создавшуюся ситуацию, а так же определить виновного в том, что данная ситуация как таковая возникла. Мясоедов, не привыкший к малодушию, уже готов был признать свою вину и начать каяться, когда лежащая на полу женщина истерично вскрикнула:

– А я тебе говорила! Я говорила ему, – женщина повернула голову и теперь ее полный отчаяния и ужаса взгляд был обращен на Жору, – надо зарегистрироваться. Надо открыть счет. Там ведь налог… не такой уж большой налог, чтобы от него скрываться. А что теперь? Теперь что будет?

Мясоедов поморщился. Прежде всего ему было непривычно, что с ним кто-то разговаривает из положения снизу-вверх. За последние полгода он смирился с тем, что ему самому, сто девяностосантиметровому здоровяку, вернее тому, кто таковым когда-то являлся, приходится смотреть на людей, задирая голову. Выступившие на глазах женщины слезы тоже были ему неприятны. Раньше, в прошлой жизни, они его бы вряд ли смутили. Он не раз видел, как плачут задержанные. Мужчины и женщины, пожилые, средних лет и совсем молоденькие. Конечно, не всегда, но зачастую он воспринимал эти слезы как часть ритуала, кусочек совершаемого сторонами обряда. Одна сторона преподносит другой в дар два стальных кольца, соединенных между собой звеньями короткой цепи, другая, растроганная этим даром, плачет и приносит клятвы. Клясться при этом можно чем угодно и чему угодно. Что такого больше никогда не повторится, что жизнь вынудила, что на самом деле виноват тот, другой, кого сейчас нет рядом. Слова в данный момент особого значения не имели. Это как в сексе. Слова лучше говорить до него, можно после. Во время не обязательно. То есть, конечно, тоже можно, какие-нибудь охи и ахи даже приветствуются, но сложные речевые посылы в эти мгновения не уместны.

И вот теперь, глядя в наполненные слезами женские глаза, он вдруг осознал, что в голове у него столкнулись и теперь кружат в дурацком, непрекращающемся танце сразу две мысли. Первая – он расклеился. Размяк. Отвык от всего того, что раньше казалось его неотъемлемой частью, его сущностью. Как отработанный годами тренировок захват правой кисти противника. Как пистолет в наплечной кобуре. Как… как ноги.

Второй мыслью, еще более отвратительной, чем первая, было то, что плачущая женщина вдруг вызвала у него в голове ассоциации с Викой. Последнее время она действительно часто плакала. Слишком часто. И если покопаться немного поглубже в причинах ее слез…

– Так! Факт незаконного осуществления предпринимательской деятельности установлен, – громогласно изрек Мясоедов, придя к выводу, что здесь и сейчас не самое подходящее место для того, чтобы заниматься самоанализом. – Думаю, по таможне вопросы тоже могут возникнуть.