Ночные трамваи

В понедельник без десяти минут час дня Павел Петрович поднялся по ступенькам парадного подъезда, открыл тяжелую дверь, и старый охранник, знавший его давно, в почтении склонил голову. К лифту надо было пройти вестибюлем, отделанным плитами серого мрамора, где у газетного киоска толпилась очередь. Люди с любопытством оглядывались на Павла Петровича. Около лифта тоже скопился народ, но его молча пропустили вперед. На третьем этаже дверь распахнулась, и он ступил на ковровую дорожку. Этот этаж был  м и н и с т е р с к и й, и здесь не суетились, старались ходить и говорить тихо, да и не у всякого работника возникало желание лишний раз попасть на глаза министру или его заместителям. Но едва Павел Петрович двинулся в сторону приемной, как коридор наполнился гулом голосов, покатился навстречу людской поток, — судя по всему, только что закончилось совещание, — люди замелькали совсем рядом, кто-то здоровался, кто-то нагло заглядывал в глаза, и Павел Петрович сообразил, почему Фролов назначил именно это время для встречи. То были минуты перед обеденным перерывом, когда коридоры наполнялись людьми, и Фролов не мог отказать себе в удовольствии выставить на обозрение бывшего своего шефа, идущего к нему на прием.

Павел Петрович мог бы заранее догадаться, что Фролов выкинет нечто подобное: сейчас небось нет кабинета в этом солидном здании, где бы не шушукались о появлении Павла Петровича и не строили догадок о цели его визита. Такая смута в силящихся разгадать то, что сверху видится простым и ясным, всегда забавляла Фролова, он считал это неизбежным в жизни чиновного люда, даже любил говаривать: тайна заставляет людей напрягаться и делает их осмотрительней. Тут была какая-то управленческая тонкость, которую Павел Петрович так и не познал. Конечно же покойник Кирьяк должен был взять в первые замы Фролова, тот был не только старше Павла Петровича, но и отрасль знал лучше, были у него давние связи с различными комитетами и ведомствами, он был крепкий аппаратчик. Потом, когда Кирьяка не стало, Фролов сделался союзником Павла Петровича — как-то вдруг обнаружилось, что разногласия, которые прежде у них возникали, были и не разногласия вовсе, а так, недоразумения, просто Павел Петрович не всегда верно понимал Фролова из-за недоговоренностей. Вот хотя бы «Полярка», детище Кирьяка. Напрасно Павел Петрович кидался на Фролова как на человека, который поддерживает ее строительство. Разве серьезный специалист пойдет на такое? Но что поделаешь, приказывали. Однако, если покопаться в документах, легко выяснить, что именно Фролов первым выступил против «Полярки», а ему зажали рот. И напротив, все, что выдвигалось Павлом Петровичем, сразу подхватывалось Фроловым… Да, подхватывалось, но сам он об этом, как помнилось Павлу Петровичу, нигде прямо не заявлял, и получалось как-то само собой: Фролов «за», но… А что конкретного было за этим «но», никто не знал. Павел Петрович понимал: Фролов и в самом деле тонкий и умный аппаратчик, и эти «но» — его запасный выход, тайная тропа для отступления или обходного маневра. Разгадав это, Павел Петрович не огорчился, ведь важно было, чтобы Фролов не мешал, а настоящих помощников можно было найти и без него.

Почти у порога приемной ждал Клык, одетый, несмотря на жару, в черную неизменную тройку; правда, здесь работали кондиционеры. Он склонил голову:

— Добро пожаловать, Павел Петрович.

Его неподвижные, к у к о л ь н ы е  глаза, как всегда, ничего не выражали. Женщина-секретарь и машинистка были новыми, но, увидев Павла Петровича, приподнялись в знак уважения, видимо, Клык предупредил их. Он умело, без тени угодничества забежал вперед и открыл дверь в кабинет министра.

Фролов встал со своего места и, пока Павел Петрович двигался ковром, обогнул стол, вытянул навстречу обе руки. Он улыбался, обнажая ровные вставные зубы, был по-прежнему подтянут, сухопар, с веснушками на носу, некогда рыжеватые волосы его поседели, приобрели мягкий палевый цвет, но были гладко зачесаны — привычек он не изменил, все же ему было под семьдесят. И очков он по-прежнему не носил, хотя глаза стали не так остры, приходилось щуриться.

— Здравствуй, здравствуй, Павел Петрович, — говорил Фролов, чуть шепелявя. — Рад, весьма. Присаживайся.

Он первым опустился в кресло подле круглого столика, так уж было принято еще со времен Кирьяка. Если разговор шел за этим столиком, то носил вроде бы не официальный, а дружеский характер. Прежде на этот столик могли подать и коньяк, но нынче пошли строгости, все делали вид, что и понятия не имеют о спиртном. Клык не покинул кабинета, а остался возле телефонов, это значило: Фролов наказал ему быть во время разговора тут.