Ночные трамваи

— Конечно, — она прожевала кусок, запила кофе. — Она в том, что воля должна преобладать над чувством и мышлением. Все существует ради твоего волевого акта. Я должна победить отвращение к чему-либо и сделать так, чтобы это нечто было в моих руках. Я всегда занимаюсь тем, что мне, в сущности, неприятно. И только побеждая отвращение, чувствую себя человеком.

Ленька захохотал. Катя внезапно рассердилась:

— Заткнись, медалист дешевый!

Но Ленька продолжал хохотать.

— Не принимай ее всерьез, дед. Она начиталась прагматиков. Джемса, Дьюи. У нее тут сдвиг по фазе.

Павел Петрович не знал, кто такие Джемс и Дьюи, никогда о них не слышал, но мало ли о чем он не знает, он учился совсем не тому, чему учатся эти ребята, и у них есть свои интересы, о которых он и понятия не имеет.

— Ну ладно, что с вас возьмешь, — сказала не обидевшись Катя. — Посуду сами вымоете. А мне бежать на консультацию.

Она выскочила из-за стола, задержалась у выхода, сказала:

— Ленька, я тебя презираю, потому что ты никогда не поймешь, что безрассудство — праздник существования.

— Но ты же сама только что вопила о воле, — усмехнулся он.

— А воля и безрассудство совместимы. Ты еще слабак в мышлении. Советую подучиться, тем более что сегодня ты был сволочью. Салют!

И, сделав надменную позу, вышла из кухни. Ленька опять захохотал, а Павел Петрович вдруг обозлился, потому что окончательно понял: его дурачат.

— Ну ладно, — сказал он сердито. — Кончай цирк! И чтобы больше у себя в доме я всяких финтифлюшек не видел.

Ленька сморщился, жгучие глаза его сверкнули:

— Ну честное слово, дед, не было никакого цирка. Катька вовсе не финтифлюшка. Просто представляется. Да ладно с ней. Не мог же я ее на улице оставить. Мама бы не простила.

Он сумел это сказать так, что Павел Петрович сразу смягчился, закурил. Упоминание о Люсе подействовало на него, он спросил:

— Ну, а мать-то как?

— По-разному, дед. Она хороший преподаватель. Студенты ее уважают…

Он вспомнил, как было с его приездом в Воронеж. Он уже чувствовал, что то последняя командировка, наверное, и в обкоме знали: дни его в должности сочтены, встретили холодновато, номер в гостинице отвели хороший, но говорили сдержанно, а главное, ничего не просили. Зачем просить у человека, который все равно не успеет ничего серьезного сделать. Он позвонил вечером Люсе, сказал, что хочет видеть ее и Леньку. Она не удивилась, спокойно ответила: Ленька в больнице, а она придет через час. Он обиделся, потому что ждал — Люся пригласит к себе домой, не чужие ведь, да и посмотреть, как она живет, нужно, ведь после похорон Сони они больше не встречались. Он обиделся, но ничем не выказал этого. Она пришла усталая, уже немолодая, говорила негромко. Ему хотелось пожаловаться ей, рассказать, как скверно у него складываются дела, все расползается, придется вот-вот уйти на пенсию, но Люся не приняла его жалоб: всем, мол, сейчас нелегко, — назвала больницу, где лежал Ленька, предупредила: пусть едет туда один, у нее завтра весь день забит лекциями. Он потом понял: ее угнетало происшедшее с сыном. Но все равно обида осталась. Ему думалось, что похороны Сони снова сблизили их, но оказалось, что нет.

— Тебе известно, что она отреклась от меня? — неожиданно, глядя прямо на Леньку, сказал Павел Петрович.

— Ты ошибаешься, дед, — ответил внук. Внезапно голос его обрел упругость и категоричность, это был голос Люси, когда она становилась жесткой. — Она когда-то тебе это ляпнула от отчаяния. Это можно понять. Она ведь очень любила Семена Карловича.

— Она что же, во все тебя посвятила?

— Не знаю, во все или не во все, — сказал Ленька, и Павел Петрович удивился перемене его лица: из бездумного, беспечного парня тот превратился в саму строгость, даже Люсина поперечная складка образовалась меж бровей. — Но у нас вроде бы не было тайн… Ей ведь там не очень-то легко. В Институте грязи хватает. Она в их мышиной возне не участвует, а это иным обидно, вот и травят ее потихоньку. Но она молодец, на все плюет. А что касается тебя… Ты прости, дед, но она считает: ты себя не на то растратил.

— Значит, осуждает?

— Я бы сказал: жалеет. Это — есть.

— За что же меня надо жалеть? — спросил он, и ему сделалось нехорошо. До чего дожил — сидит с мальчишкой и вытягивает у него ответ: так ли он прожил свою жизнь?

— Знаешь, дед, — сказал Ленька. — Я ведь тебя толком еще не знаю. Но маме я верю. Она говорит: самая большая твоя беда, что ты утратил себя. Может, я не очень ее понял. Но смысл тот, что ты когда-то был независим… не во всем, конечно, во многом. А потом перед тобой все стали преклоняться. Считали: у тебя воля, сила, умение подчинять себе людей. Ты поднимался на высоты, падал, но не ломался. А на самом деле… В общем, на самом деле ты был подневольным, тебя плотно приковало к себе время. Свободы не было, а существовало только «надо». Такая тебе выпала пора. Вот Семен Карлович. Но, наверное, ему легче, он ведь ученый. Наверное, были и другие… Это мамины мысли, своих я еще не нажил. Не успел, — улыбнулся он.