Ночные трамваи

Странно, он плохо ее помнит, свою первую жену, вот Катя до сих пор рядом с ним, а Алиса… Осталась в памяти строгость взгляда и строгость суждений: все должно быть отдано делу, здесь не может быть никаких компромиссов. Он так и не знает, любил ли ее или просто женился на ней, потому что пришла пора, все-таки не мальчишка… Сколько написано разного о первой любви, вообще о первой в жизни, а у него… У него первой любовью была Катя, когда он уже столько всего пережил. Наверное, это странно. Вот Зигмунд Лось тех лет остался навсегда в памяти: и как смеялся, раскачиваясь из стороны в сторону, и как читал стихи, прикрывая глаза и словно прислушиваясь к своему голосу, и как отдавал команды на учении, любовно растягивая гласные и неожиданно обрывая их.

Они едва тогда успели закончить курсы, как их обоих отправили в один полк под Ленинград. У каждого было по три кубаря в петлицах, они стали командирами. Едва они пригляделись, с кем придется служить, как началась финская.

Был самый конец ноября, даже, кажется, тридцатое число, когда по хрусткому снегу двинулись через хмурый лес, двинулись цепью — это он хорошо помнил, потому что все затем казалось глупостью… Они вышли к опушке, снежное поле лежало перед ними. Комбат и батальонный комиссар ехали на конях. Комиссар картинно приставил к глазам бинокль, и в это время по нему ударили короткой очередью. Они даже не знали тогда, что есть автоматы «суоми», они, старшие лейтенанты. Комиссара убили у них на глазах, а комбат спасся потому, что знал джигитовку, служил в Туркестане. После первых выстрелов упал с коня, удержавшись ногой за стремя, словно и его скосило пулей, так влетел в лес… Потом оказалось, и лес опасен, били порой из тыла. В первые дни они не знали, что такое «кукушки» — снайперы с автоматами, которых оставляли на деревьях в подвижных люльках, чтобы они могли скользить вокруг ствола, — да и многого не знали: не было настоящих разведданных об укрепленных районах, понятия не имели о бронированных или сделанных из железобетона дотах, даже белых халатов не хватало.

Война оказалась совсем другой, чем на учениях. Свои танки рвали телефонные провода, вели-то сначала их сразу по снегу, не подвешивали, — накручивали танки кабель на гусеницы, проваливались в болота, натыкались на минные поля, теряли связь со штабами. Это потом научились различать доты по едва приметным снежным буграм, по слабым дымкам. Одно время начало казаться: у противника укрепления — не подступить, финны торчат в тепле, а наши мерзнут на злом морозе, вырыв норы. Сунешься к финнам, а там проволочные заграждения в семь колов. Пробовали по ночам делать проходы — проволока на морозе звенит, финны бьют из пулеметов и автоматов по звуку. Рота редела, много было обмороженных, кого побили «кукушки». Только в декабре, к Новому году, сообразили: прорыв надо готовить всерьез. Завезли валенки, ушанки, для командиров — полушубки, настроили землянок, вылезли из этих чертовых нор, где жгли костерки, там же и оправлялись. Прибыли танки, артиллерия, лыжники, и тут же почти у передовой учились штурму. Сначала были пробные бои, вели долгую артподготовку, старались бить по дотам, а потом, когда начиналась атака, натыкались на свирепый огонь. Было ясно: во время артподготовки финны отсиживаются в укрытии, а едва орудия смолкают, сразу же занимают позиции.

Это Зигмунд Лось предложил на разборе, во время «игры»: какого, мол, черта ведем так артподготовку: надо бить по передовой линии, а потом перенести огонь вглубь, противник вылезет из укрытий, займет позиции, тогда вернуть огонь на передовые, а потом опять дать его вглубь, и так несколько раз. Командир полка похвалил: четкая мысль. Куда уж четче, черт возьми!