Ноев ковчег

Ирод не просто выжил, а стал машиной, исследователем. И даже его врожденный и выпестованный до мании садизм стал инструментом познания. Лида была такой же холодной и железной. Она также презирала людей за их нелепые слабости. И была изощренно жестока и к ним, и к себе. Старшая Беззуб, пардон, мадам Ланге была почти безупречной, за исключением женского рода. Но если Ирод исследовал, то Лида коллекционировала. Всё – антиквариат, живопись, напитки, впечатления, забавных людишек. Она играла. Сама и другими. Создавала роли и проживала их в своем шикарном салоне. Она сводила и разводила, подбрасывала в огонь сплетен, сама их создавала, потом пресекала и любовалась, как кругами на воде, силой умело вброшенного в нужной компании слова.

А теперь ей нужен Маяковский. На здоровье. Благодаря ей Ирод познакомился в том году с Сереженькой. Сереженькой Эйзенштейном. Гением и очень чутким любовником.

– Да будет вам этот зверь. На веревочке. С бантиком.

1927

25 октября возле русского театра был аншлаг. Первую пятилетку революции решили отметить премьерой. Шутка ли, одесский автор, на одесской сцене. Да и пьеса-то совсем свежая – «Закат». Говорят, режиссер постоянно консультировался с Бабелем!

– Мне та-ак интересно! – раскланиваясь в партере со знакомыми, продолжала Лидочка. – Ты себе, Николя, не представляешь!

– Никогда не думал, что тебя интересует жизнь биндюжников. Или ты хочешь сравнить достоверность?

Лида метнула короткий не взгляд – булыжник во внезапно расшалившегося супруга:

– Ты мне хочешь напомнить мое происхождение, товарищ Ланге? Так я его отлично помню. И только благодаря ему тебя и твоего папу не поставили к стенке как буржуев. Наша пролетарская Мельницкая и папино железнодорожное депо стали единственным аргументом.

Несчастный Николенька поперхнулся:

– Ну Лидочка, ну что ты! Ты же знаешь! Такой цветок, в таких ужасных условиях рос. У вас же были биндюжники во дворе. Ты сама говорила. Пьяницы ка- кие-то. Так что тебе интересно?

– Уже ничего! – отрезала Лида и вышла в фойе.

А интересовал ее один тонкий нюанс – как обойдут так называемую «одесскую тему» в постановке. Она точно знала – постановление уже принято.

Новоиспеченная главная репертуарная комиссия издала специальное распоряжение о запрете акцентированных куплетов и песен. Акцент подразумевался… национальный. В опалу попали популярные кавказские, цыганские, еврейские и… даже одесские песни. В том числе «блатные» и «приблатненные». В театрах должна звучать классика, а не песни толпы. Борьба с «мещанскими» и простонародными вкусами велась еще с 1923 года, когда в Петрограде было издано строжайшее предписание запретить к исполнению «акцентированные» (читай, в первую очередь – еврейские) куплеты, в результате чего многим эстрадникам срочно пришлось менять репертуар. Нарушать партийные циркуляры могли, как всегда, только последние и первые – или отребье из портовых кабаков, которых некуда было увольнять, или звезды первой величины. Русскому театру эта роскошь свободы была недоступна. Тем не менее режиссеру удалось найти грань между ожиданиями публики и запретами партии.

В фойе шло бурное обсуждение после спектакля.

– Бабель – это одесский рубщик! Его тексты – это истекающая соком и кровью туша в пять утра на Привозе. Он до безобразия витален, ну и красочен на грани – как жизнь под кокаином, – захлебывался местный поэт и по совместительству заведующий заготконторой «Союзмясо».

– Ох уж мне ваши производственные образы, – скривила носик Лидка. – Тогда уже не рубщик, а резник. Так кошерно пустить кровь мифу о свержении отца! Загнать Древнюю Грецию в одесский двор! А вот Алеша – гений! – Она театрально похлопала в ладоши. – Такая судьба! Такая воля! И талант! Талант несомненный!

Алеша – Алексей Львович Грипич – был действительно выдающимся молодым театральным режиссером. Оставшись в пять лет круглым сиротой, он воспитывался в Гатчинском сиротском институте. А потом получал второе образование в политехническом, где увлекся театром. В двадцать два Алешенька поступил в студию Мейерхольда и после перерыва на участие в Первой мировой продолжил обучение и работу. В Одессе московский гость поставит пять спектаклей. И самым обсуждаемым и популярным станет «Закат».

– Лидочка, я так понимаю, он сегодня тоже у нас? – Николя все пытался загладить оплошность, допущенную им в начале спектакля.

– Господи, Николя, ты хоть что-нибудь дальше своего фужера видишь? Он же у нас был на прошлой неделе! Ты хоть понимаешь, откуда такие места? И не думаю, что стоит его еще раз приглашать, – Лидочка обладала чутьем не только на сокровища и дамские моды, но и на тренды в политической жизни. «Закат» очень холодно приняли в Москве. Да и в Одессе через полгода убрали из репертуара. Тогда же в немилость впал Бабель. А вот Грипич благополучно ставил спектакли от Москвы до Баку еще лет пятьдесят.

1928