Ноев ковчег

– Опять наша Одесса впереди планеты всей! – возмущалась Нюська Голомбиевская на весь двор. – Не! Как вам это нравится! Они ввели у нас хлебные карточки! Теперь хлеба за деньги купить нельзя! Я шо, теперь за еду буду работать?!

Макар – Павел Иванович Макаров, в прошлом запойный пьяница-камнетес, в нынешнем не менее запойный профсоюзный деятель – выплыл, пошатываясь, из-под лестницы:

– Слышишь ты, лишенка! Погавкай там! Мы враз управу найдем!

– Кто лишенка? Я – лишенка?! – взорвалась Нюся. – И кто я, по-твоему, – дворянка, нэпманша или священник? Ах ты гнида синяя! – распалялась она. – Я вот припомню, как ты за царя-батюшку тут песни пел и слезы на кулич ронял! И напишу куда следует! Или просто расскажу при случае. Прямо в постели!

– Ой, да кому ты нужна, лахудра старая!

Макар зря упомянул возраст Нюси. Потому что на галерею со всем пылким максимализмом юности вылетела тонконогая, трепетная, полупрозрачная Полиночка. Шестнадцатилетняя восходящая звезда одесской балетной школы одним взмахом грациозных сильных рук выплеснула с галереи на макаровский лоб, плавно переходящий в затылок, кастрюлю борща вместе с тарой.

– Эй, шмок[3], вали, откуда выполз! Мы на твоих похоронах спляшем!

Борщ уже остывал на коридоре, поэтому обошлось без ожогов, но цветом лица Макар сравнялся со знаменем коммунизма.

– Ты что сделала?! – охнула Нюся. – Что мы жрать будем?! Это ж на три дня… Ой горе! За что мне это горе?!

Фира хохотала:

– Ну что ты орешь, как потерпевшая? Полька – молодец! Я ей супа даже с хлебом дам. Сама так давно хотела.

– Мне хлеб нельзя! У меня экзамены скоро, – выглянула из-за Нюсиного плеча Полина. – А?..

– А Котьки дома нет. У него вторая смена. Тоже за карточки теперь трудится.

Хлеб и другие продукты выдавали по трем категориям. Высшая категория А – ценные работники армии и флота, оборонки, транспорта и связи, командный состав и, конечно, руководство госконтор. Категория Б – рабочие и простые служащие, живущие теперь официально впроголодь, и, наконец, оставленные за бортом «лишенцы» – те, кто был лишен избирательного права – офицеры, священники, предприниматели, буржуа и оставшиеся уцелевшие аристократы. Им еда была не положена. Хлеб можно было купить только в частных лавках или за валюту или золото. Следом за хлебом в «заборные карточки» пошли другие дефицитные продукты: сахар, мясо и рыба, мука и картошка, макароны и крупа, коровье масло, леденцы, чай, мыло, щелок и даже нитки.

Женька вечером прижималась к Петьке:

– Петенька, как страшно! Ну хорошо, ты с пайком. А если я в декрет уйду – мне карточки не дадут! Маме сколько там на ее «Джутарке» положено? Хорошо, хоть сама поела там же. А на детей вообще не выписывают! А у нас Ксеня! И Ванечка будет…

Петька целовал ее округлившийся живот:

– Не бойся. Такую войну с революцией пережили – прокормим вас. Еще Котька за голову взялся, тоже карточки в семью. А вот как Лидка твоя выживет? Она же из вражеского лагеря – там же полный набор: дворяне, нэпманы, тунеядцы… Ты съезди узнай – может, надо чего?

– Петя, ты в кого такой добрый? Она сильно про нас вспоминала, пока там деньжищами со своим Николенькой крутила? Ты ей сколько идей для гешефтов предлагал? И что, купила хоть что-то? А когда папа умер? Сильно она помогала? Маму мы кормим, Ксюху мы кормим, Котьке тоже ты помогаешь… Может, хватит мою родню содержать? Эта змея и без нас устроится. И поверь мне – неплохо. Придет, попросит – накормим. А сама я к ее величеству не пойду. Сильно много чести.

Цыплят по осени считают

Двадцать восьмой стал началом конца. Нэп стремительно заканчивался, а вместе с ним все вольницы, свободы и дополнительные заработки. Все процветающие частные промышленные предприятия обложили новыми налогами. Профсоюзы почти одномоментно потребовали на порядок увеличить зарплату.

Петька пахал на железной дороге, подбирая все смены, подменяя всех, кого можно, чтобы собрать денег к рождению первенца. Женька с этой беременностью так плохо соображала, что на работе в конторе ее постоянно ругали за ошибки. Живот мешал сидеть за машинкой, ноги под вечер отекали так, что колени и щиколотки были одинаковой толщины.

– Уходи уже оттуда! – не выдержал наконец Петька. – Моя жена должна родить здорового ребенка, а не сдохнуть в той конторе! Что ты там получаешь? 400 грамм хлеба? Я тебе его принесу! Дома лежи. В парке гуляй. Обед стряпай с мамой. Носи, не скинь нашего Ванечку, – взмолился он.

Женька послушалась и ушла с работы. Потом она, как и положено беременным, начнет неистово гнездоваться в своих девяти квадратных метрах и вышивать картины крестом из Фириных дореволюционных запасов и схем. С ее зрением она даже при керосинке высчитывала число крестиков в ряду и для нарядности вышивала не простым, а болгарским крестом[4]. Соседки-белошвейки, Муся и Даша, увидев ее с животом и с очередной заготовкой для подушки, начали причитать:

– Да что ж ты творишь! Кто же шьет беременной! Ребенка обмотаешь!