Ноев ковчег

– Я вам сейчас рот обмотаю! А лучше зашью! – огрызнулась Женька. Муся пообижалась пару дней, а потом пришла рассматривать красочную панскую вышивку.

– Ой, зачем же столько работы! Болгарский крест! И зачем столько ниток изводить!

– Для красоты. И для надежности – моль в два раза дольше будет жрать, – задумчиво процедила Женька. – Значит, моим правнукам останется. И белье твое шитое переживет.

Как знак

– Как? Как – девочка?! Мне не нужна девочка! Мне нужен сын! Сын, Ванечка!

Женя трясла головой и растирала ладонью слезы.

– Я что, так мучилась из-за девочки?!

Старенькая акушерка, которая пришла на вызов и провозилась в дальней комнате на Мельницкой часов восемь, обескураженно обернулась. Она такого не видела за сорок лет повивальных трудов. Узкие мальчишечьи бедра, неполное раскрытие, крупный ребенок, а эта девчонка даже не вскрикнула. Набила в рот подушку и рычала в нее, извиваясь, как одержимая.

– Покричи, милая, покричи, легче будет, – увещевала ее повитуха. Но роженица трясла головой и скрипела:

– Не буду! А то эта сука придет! Не будет она моего ребенка принимать! Не хочу, чтоб знала!

Так и родила – с подушкой во рту. Акушерка ловко обтерла младенчика и, развернув на ладони, поставила его крошечными розовыми пятками Женьке на грудь:

– Да ты посмотри, какая чудесная! А крупная какая!

– У-у-у… жирная… порвала меня всю…

– Да ты что, деточка? Измаялась? Ничего, через час прижмешь к себе и растаешь от любви… Как назовешь?

– Мне все равно, – буркнула Женя.

– Да как же это – все равно!

– Я сына ждала. Ванечку. В честь папы. Для папы моего… Нет у меня женских имен! Я не знаю, как ее назвать… Вот вас как зовут?

– Меня – Неонилой. И день ангела у меня сегодня, 30 октября… Прям знак…

– Дурацкое имя какое-то… Но раз совпало, то так и назовем. Как знак.

– А муж хоть есть у тебя?

– Есть. На смене, слава богу. А то мамашу бы свою припер!

Фира изнывала под дверью – Женька была упрямой, как осел:

– Никакой Гордеевой! Или уйду рожать прямо сейчас в сорочке в больницу! И ты жди! За дверью! Рожу сама – все рожают. Я позову, когда закончится. – И ни звука, ни вскрика…

Как только распахнулась дверь, Фира ввалилась в комнату.

Рядом с Женькой сопела малышка в вышитом Женькой конверте.

Фира бросилась целовать внучку и дочку, заливая обеих слезами:

– Счастье! Счастье какое!

– Какое счастье?! Это девка! – Женька отвернулась.

А Фира подхватила ребенка на руки.

– Она улыбается! Смотри! Улыбается во сне! Я такого не видела! Нилочка! Херцале мое! Чему ты улыбаешься? Чему радуешься? Счастливая будешь! Обязательно будешь! Спи, дочечка, отдыхай, намаялась. Я присмотрю.

Фира с Нилочкой на руках вышла из комнаты и достала из кармана юбки николаевский червонец.

– Спасибо вам! Чаю хотите?

– Это очень много, – засмущалась акушерка.

– Это моя первая внучка. Такая радость дорого стоит, – сияла Фима.

Петька приедет из рейса на следующий день усталый, пропахший машиной, маслом, гарью, пóтом.

– Мам Ира, а Женька дома?

– Дома-дома. Дрыхнет еще. Но у меня до вас разговор серьезный, Петр Иванович. – Фира преградила ему дорогу в темном коридоре. – Значит, так, я требую, даже настаиваю, чтоб больше от тебя не слышала этого плебейского Мама Ира. Надоело! Понятно?!

Уставший Петька приподнимет бровь:

– И как же вас величать нынче, Ирина Ивановна?

– Только бабкой! Бабой Ирой, и никак иначе! – расцвела Фира, но Петька уже не слышал, влетая в комнату. Там, в контровом свете, подсвеченная слабым осенним солнцем, как на полотнах Возрождения, в тонетовском бархатном кресле сидела Женька и кормила грудью Нилочку.

– На, держи! – устало выдохнет она.

– А мама чего не заходит? – спросит к вечеру счастливый Петька.

– А я ей не сказала еще. Акушерка запретила вставать, – с олимпийским спокойствием ответит Женька. Фира за ее спиной пожмет плечами, мол, что я могу?

– Пойду… пожалуй… порадую… – приподнимется Петька и поплетется по дворовой галерее, пытаясь предположить масштаб и силу гнева и кар египетских от Фердинандовны. Ее строптивая невестка точно подгадала момент, дождалась и таки отомстила и за проклятья их любви, и за проигнорированную свадьбу.

– Ишь ты, харáкерная! – милостиво хмыкнет Гордеева и поцелует сына. – Поздравляю, мой мужчина! Ты стал отцом! Пойдем, покажешь мою внучку.

– Отличная девочка, – развернет Нилочку из пеленок, не глядя на Женьку, Фердинандовна. Прощупает родничок на голове и животик, хлопнет у каждого ушка, заглянет в глаза и покрутит суставы.

– Я вам не мешаю? – поинтересуется из кровати Женя.

– Нисколько, – так же спокойно, не оглядываясь, ответит Гордеева и, расплывшись в улыбке, прогудит:

– Уважил сынок, молодец! Моя! – хмыкнет и поправится: – Наша порода, немецкая, Гордеевская. Кровь с молоком. Ладная девка! И глаза мои! Све-е-етлые! И волосы мои – све-е-тлые, – с садистским удовольствием продолжит. – Ирка, чего стоишь, наливай! Выпьем – нам, бабкам, положено!

Она допьет графин, потянет за мочки и снимет с себя крошечные темные серьги с осколками бриллиантов, подойдет к кроватке и сунет под матрасик: