Ноев ковчег

Тот завидив их, приветливо улыбался, кивал забинтованной головой и, протягивая на своих громадных, перепачканных ладонях глиняные фигурки лошадей, приглашал:

– Берите, берите, берите сколько надо – коняшки в детей не стреляют…

Дети испуганно разбежались по домам. Через считаные минуты возле Гедали собрался весь двор. А тот, безмятежно улыбаясь, все так же протягивал ладони с фигурками лошадей и уговаривал:

– Берите, берите, не бойтесь, сколько надо берите – лошадки хорошие, они в детей не стреляют…

С вытянутыми ладонями он поднялся с чурбака, на котором сидел, и сделал шаг во двор, навстречу людям. На солнце стало видно, что из-под съехавшей повязки на его голове торчат неопрятные седые пряди в засохших кровяных сгустках, по лбу сочится сукровица.

Кто-то из женщин охнул, Нюська заплакала.

– Бедняга, рассудка лишился… – послышалось из толпы. Привели Марика, тот сделал попытку увести отца, но Гедаля отказывался категорически, не помогли ни уговоры, ни угрозы. Он так и просидел до заката в открытых воротах, а потом, прикрыв их изнутри, лег спать в конюшне.

С тех пор Гедаля ни одной ночи не провел в своей постели, спал только в конюшне и каждое утро начинал с уборки, разговоров и песен лошадям. А все остальное время лепил их фигурки.

Гордеева, вызванная всеми правдами и неправдами из больнички, провела наедине с Гедалей полчаса и, выйдя на улицу, угрюмо сказала сгрудившимся у входа бабам:

– Ему ничем не помочь… не изобрели еще лекарства от тоски. Ему там без ума легче…

Гедаля изо дня в день продолжал лепить фигурки лошадей, с каждым разом все лучше, тоньше и виртуозней. Он уже никого не узнавал, но неизменно вежливо благодарил всех, кто подходил к воротам конюшни, и уговаривал взять фигурки.

А через считаные дни в Одессу вошли немцы и начались массовые расстрелы евреев. В одну из первых партий попали Гедаля с сыном.

Он шел с краю колонны и все время предлагал соседям и конвоирам фигурки, неизменно повторяя одну и ту же фразу:

– Берите, они хорошие, сколько надо берите, лошадки хорошие, они не стреляют в детей…

Когда всю колонну выстроили на краю рва, под прицелом нескольких пулеметов, и конвоиры отошли на безопасное расстояние, рассудок на мгновение вернулся к нему – Гедаля сорвал повязку с головы и, подняв лицо к небу, громко закричал:

– Господи, ты все видишь, покарай меня! Я не сберег лошадей, погубил сына! Прости меня и покарай!.. – Остаток его фразы потонул в грохоте пулеметных выстрелов…

Шестнадцатого октября. Точно перед входом румын в Одессу, домой с тюками и сыном вернулась злая как черт Ася Ижикевич.

– Шо вам дома на Пересыпи не сидится? – вышла встречать ее Софа Полонская.

– Заткнитесь, мадам Полонская, – огрызнулась Ася. – Они дамбу взорвали!

– Фашисты?

– Наши! Ночью! Школу подожгли, а Пересыпь затопили. У меня теперь заместо дома по колено ли- мана!

– Ну у вас хоть вода есть, а тут теперь ни света и ни воды – один колодец за клубом Иванова.

Покидая город, сотрудники НКВД выполнили приказ – ничего не оставлять врагу, поэтому кроме дамбы взорвали электростанцию и все хлебзаводы. Горели школы. Портовые краны были выведены из строя.

Про оставшихся жителей (каких-то триста тысяч человек!) не думала ни одна из воюющих сторон.

За что?

Лида рыдала и рвала, рыдала и рвала второй час подряд.

– Нет, нет, не может быть, – повторяла, захлебываясь слезами, она и снова склонялась над ведром. Она ушла с утра, а дома появилась только поздно вечером, в оборванном платье, рваных чулках и совершенно невменяемом состоянии.

– За что? Какой ужас! Ужас! Ужас! – шептала без конца Лидка. Через час в этой истерике Николай сумел выловить по крупицам главное – она чудом осталась жива, а ее любимого Цербера, домоправительницу Галину Ивановну, убили.

– Галиночку мою… расстреляли! Просто расстреляли на улице! Фавинских, ты помнишь Фавинских? Я к ним приезжала на музыкальные вечера… Мы после базара решили заглянуть, а их… Их… их сожгли вчера. Сожгли заживо… Патроны решили экономить и в складах на Люстдорфской сожгли. Кому они мешали? Кому Давид мешал? А внучка его пятилетняя кому жить не давала? Это все тварь из Бельц, которую он приютил в том году, она их румынам сдала, чтобы их дом забрать! Убей ее, Коля, сделай что-нибудь! Коля, давай спасем кого-то? Давай спрячем у нас! В память о них, о Галочке моей, о Галочке любимой!!

Николай Николаевич ни разу в жизни не видел свою жену такой беспомощной, жалкой и… человечной. Он даже не подозревал, что она умеет плакать и любить кого-то, кроме себя.

– А с Галиной что случилось? Она же хохлушка.