Нога как точка опоры (2012)

Более того, эти данные предложили ответ и на вторую часть вопроса: если подобные нарушения так распространены, почему они обычно не фиксируются? Позволяя своим пациентам описывать свои ощущения полно и свободно, не ограничивая их какой-либо нейрологической инструкцией, я снова и снова получал описания эмоциональной и экзистен­циальной интенсивности, никогда (или почти никогда) не встречающиеся в научной лите­ратуре. Каждый пациент с тяжелым пораже­нием образа тела страдал в равной мере от тяжелого поражения телесного Эго. Мне становилось все более ясно, что каждый паци­ент приобретает глубочайший онтологический опыт, сопряженный с распадом, растворением, аннигиляцией бытия в пострадавших частях, что сопровождается элементарной отчужден­ностью, чувством нереальности и столь же элементарными тревогой и ужасом. За этим следует, если больному повезет и он поправится, не менее элементарное чувство возвращения реальности и радости. Каждый такой случай, если использовать средне­вековый термин experimentum suitatis (эксперимент на себе), есть элементарное изменение себя, имеющее совершенно очеви­дный органический нейрологический базис. Была ли неврология, эмпи­рическая дисциплина, достаточно оснащена, чтобы принимать во внимание такие радикальные перемены в реальности или идентичности? До какой степени могла она позволить таким ощущениям проявляться?

Классическая неврология основывается на концепции функции — сенсорной функции, моторной функции, интеллектуальной функции и т.д. Ее самым выдающимся представителем в Англии был сэр Генри Хэд (1861—1940). Среди многих его интересов было постоянное изу­чение природы чувствительности, в чем он был выдающимся первопроходцем. Некоторые из его самых ранних наблюдений основывались на экспериментах на себе. Он подробно описывал последствия рассечения периферического нер­ва на собственной руке. Изучение чувстви­тельности привело его к представлению о схеме, или образе, тела в мозгу, благодаря которой тело «знает» и контролирует собственные движения. Наблюдения более чем за двадцать лет были обобщены в его вы­дающемся труде «Неврологические исследо­вания» (1920). Однако давайте посмотрим, как Хэд описывает глубокое сенсорное поражение:

«Пациент был совершенно не способен опознать положение, которое придавали его нижним конечностям. С его щиколотками, коленями и бедрами можно было производить экстенсивные движения неведомо для него. Если его глаза были закрыты, его вытянутые ноги можно было перемещать в лю­бом направлении, а колено — сгибать на 40 градусов; при этом он все еще полагал, что ноги вытянуты перед ним на постели. Когда ему разрешали открыть глаза, выражение изумле­ния ярко свидетельствовало о величине его заблуждения».

Это прекрасное описание. Мне оно напо­минает в точности то, что случилось, когда я попросил сестру Сулу переместить мою ногу. Все абсолютно точно — но достаточно ли этого?

У меня была пациентка с точно такой же патологией: метастазами раковой опухоли, затрагивавшими несколько сенсорных спиналь­ных нервов, что было связано также с поражением некоторых позвонков. Однако ее ощущения были гораздо более странными, удивительными и шокирующими. «Мое бедро исчезло, — говорила она. — Раз — и нету». Термины, которыми пользуется Хэд, — термины классической неврологии — совершенно адекватны для описания полной потери функции, но они не могут описать исчез­новение, потому что оно — не только потеря функции. Такое ощущение может последовать за потерей функции, но само по себе оно нечто большее.

До тех пор пока Хэд ограничивается тести­рованием функций и использованием соответ­ствующих терминов, его описания упускают нечто жизненно важное, экстраординарное. Но позволим ему на мгновение забыть невроло­гический язык и просто дать слово пациентам. В таких случаях (их немного) выясняется нечто совершенно поразительное. Так, мы читаем о пациенте, который жаловался на то, что «его правая нога ощущается в точности как нога из пробки», или о лейтенанте У., который разбился на самолете и понял, что повредил спину, потому что почувствовал, что «имеет только голову и плечи». Нельзя сказать, что Хэд не проявлял личного интереса к пациен­там. Мой отец, который был у него стажером шестьдесят пять лет назад, рассказывал мне, что Хэд «был полон любопытства и симпатии» и его зачаровывали странные описываемые пациентами ощущения. Однако как невролог он исключал такие описания и только редко и случайно упоминал о них. Им никогда не придавалось главенствующего значения. Так, похоже, обстоит дело и с классической неврологией в целом — стремясь создать строгую теорию функций, она исключает любые наблюдения, выходящие за эти рамки. Когда неврология, так сказать, забывается, она может их пропустить и быть точной и прозрачной в описании ощущений пациентов, но стоит ей вернуть свою эмпирическую строгость, как описания становятся расплывчатыми.