Ногти (сборник)

— Следуя одной из теософских теорий, — все еще прислушиваясь к тишине, сказал Анатолий Дмитриевич, — Ванька — это разумный атом с постоянным смыслом, и сочинитель куплета, так или иначе, погружает Ваньку в родную ему среду. Но если он возьмется сочинять про царя, самодержец будет ходить в золотых лаптях, питаться кренделями, сутками на перине валяться — так представляет себе царское житье сочинитель. И атом, смысл которого определен изначально безграмотной и варварской волей, навеки погружается в невозможную для него среду и мается в золотых лаптях.

— Зябко становится, — сказал вдруг корнет, — так и воспаление легких недолго схватить.

— Нам бы сейчас не помешало пропустить по глоточку, — поежился под сырой шинелью Анатолий Дмитриевич. — Знаете что, — его осенило, — а давайте в город сходим, тут пешком совсем недалеко, и в каком-нибудь доме самогону купим. — Он попытался заговорщицки подмигнуть, но эта дружеская ужимка больше напоминала похмельный тик.

Корнет согласно закивал.

— Я не против, только неловко как-то… — Он смущенно потупился.

— Да что вы загрустили, юноша? — бодрым и неискренним голосом сказал Анатолий Дмитриевич. — Выше голову! Ровным счетом ничего предосудительного. Ни малейшего уставного нарушения. Пойдемте, обернемся за полчаса, если быстрым шагом. А не то околеем ночью!

Через минуту два офицера сбегали вниз по лошадиной тропе в яр, за которым почти сразу начиналась городская окраина.

— Вот увидите, корнет, — убеждал Анатолий Дмитриевич, — в первом же доме достанем… Не поверите, здесь такой народец прижимистый, запасливый, у каждой бабы можно спиртным разжиться…

Они крались по улицам притихшего местечка.

— Но, господин поручик, — горячился корнет, — вы, в сущности, перефразируете тезис неоплатоников, что материя — лишь низшее звено в иерархии Вселенной, так сказать, эманация мировой души, над которой возвышается дух, а еще выше — первосущность…

— Наличие мировой души, мой дорогой, говорит о том, что наш мир не просто балаганная песня, а задушевная. Ее, разумеется, бисируют. И так пока слушателям не надоест, — вот вам и колесо Сансары.

— И как же остановить его?

— По всей видимости, нужно уничтожить кого-нибудь из святой Троицы, чтобы мир-песня перестал существовать.

— Надо убить Бога-творца, автора текста. Не так ли, господин поручик?

— Думаю, нет. Вы ведь теперь понимаете, что Пушкина на дуэли застрелил не Дантес, а Онегин, и это ему совершенно не помогло.

— Значит, надо убить Бога-исполнителя.

— Появится новый.

— Так где же выход? — удрученно спросил корнет. — Из вашего мира-текста никогда не вырваться.

— Ну почему? Сгорела же Александрийская библиотека, и миллионы книжных душ получили свободу полного небытия. Умерли авторы манускриптов, свитков, папирусов, умерли люди, которые их читали или хотя бы знали понаслышке, и тысячи миров постепенно исчезли навсегда. Подумайте, кто поджег библиотеку?

Какое-то время они прошагали в полном молчании.

— Смотрите, — неожиданно зашептал Анатолий Дмитриевич, — когда наш полк еще в тринадцатом дислоцировался в этом городе, я снимал квартиру вот в этом двухэтажном доме, — он остановился, — а хозяином был купец Сковородников, Василий Парфенович. Презанятный, скажу вам, тип, особенно для такой глуши — настоящий русский негоциант, не выкрест. И, вообразите, на весь дом — ни одной иконы. Я спрашиваю, почему, а он мне: «Извольте, ваше благородие, взглянуть на стеночку, тут о прошлом годе обои оборвались, так я велел дворнику сварить клейстер и подклеить их. А вчера обои сняли, под ними клейстер весь высох в пыль. Я, ваше благородие, послужил причиной возникновения этой пыли, и мне до нее дела нет. И Богу до меня тоже дела нет!»

— Радикальных взглядов был ваш хозяин, — озадаченно крякнул корнет, — только боюсь, что большевики давно его в расход пустили.

— Возможно, — грустно согласился Анатолий Дмитриевич, — мужик был строптивый, с гонором, чуть что не по нему — выкатит, бывало, в гостиную сорокаведерную бочку с квасом и дно как вышибет… — От этих воспоминаний поручик повеселел. — Я ведь о чем собирался вам рассказать… Племянница у него была, Марусей звали. Прелестная барышня. У меня с ней романчик намечался. Да что романчик — жениться на ней думал. Помню, назначил ей в саду свидание, а в подарок припас томик Мопассана…

По соседней улице дробно простучали лошадиные подковы, и невидимый всадник прокричал надсадно и зычно:

— У меня пакет до товарища Чагина!

Ему что-то невнятно ответили.

— Какой тебе мандат, контра голопузая! — с неподдельной обидой рявкнул новоприбывший. — Сказано — пакет до товарища комиссара Чагина!

Послышался топот солдатских сапог, чей-то простуженный голос сказал:

— Пропустите, это товарищ Павлюшенко!

— Красные в городе, — страшно сказал Анатолий Дмитриевич, — а наши в штабе даже не подозревают, насколько они близко. — Поручик подхватил оторопевшего корнета и поволок в пышные кусты сирени, росшие прямо под самыми окнами. — Здесь нас не заметят, — прошептал он, — через несколько минут все утихомирятся, и мы сможем скрыться.