Ногти (сборник)

— Порнография есть прогрессивная форма эротического творчества, — разъяснил Маслов простоватому Сереже.

— Тогда кто убил? — беленился несдержанный Сережа.

— Может, хулиганы? — предложил я свою версию.

Уступил ефрейтор Маслов:

— Протестируем его по Бройлерману и Хрому. — Он достал затасканную брошюрку: — Ваше первое воспоминание?

— Я плескаюсь в околоплодных водах, слышу биение Ее сердца, шумы в Ее кишечнике, на моих пальчиках золотые перстеньки.

Сережа и Маслов взялись за руки от любопытства:

— Ваш самый частый сон?

— Во время родов обезумевшая акушерка выхватывает у роженицы младенца, дует в кровавую пуповину. Глаза новорожденного шлепаются на пол…

— О коитусах подробней! — крикнул ефрейтор.

— Вечно вы, Маслов, говорите загадками, — огорчился Сережа и поцеловал крестик.

— Куда смотришь, у, зенки твои бесстыжие, — Сережа запахнулся, — лучше продолжай.

— Женщина рассматривает Голое рассматривает Женщину целует Голое ласкает Женщину…

— Достаточно! — Торжествующий Маслов захлопнул брошюрку. — По Бройлерману и Хрому тестируемый склонен к садизму, вампиризму, флагелляции, салиромании, мазохизму, танатофилии, эксгибиционизму и клизмофобии. Он — насильник и убийца своей же жены, пострадавшей гражданки Шкуряк!

Маслов, увлеченный интеллектуальным пиршеством, не придал значения тому, что я вытащил у него из кобуры пистолет.

Я дважды выстрелил в ефрейторскую грудь. Он умер, как и жил — в бессознательном состоянии.

— Маслов, милый друг, Маслов, — заполошно взвыл однозвездный Сережа, — встань, пробудись!

И куда девалась природная ментовская стыдливость. Все уступило место безудержной скорби.

— А ты не горюй, девка, — сказал я Сереже, — мертвый мужик неделями сохраняет способность к семяизвержению!

— Будь проклят, разлучник! — Сережа метнул в меня тяжелой клипсой.

Мы жадно напились из Танюшкиного живота, а потом я выстрелил Сереже в висок.

Из лейтенантского ануса я немного позаимствовал и этим испачкал член Маслову. Впрочем, у Маслова член и так был в экскрементах, но поди разбери — чьих. Я обмазал и Сережиными. Экспертиза разберется. Налицо неуставные отношения, убийство на почве ревности с последующим суицидом.

Все сходится. Танюша в любовницах у Маслова состояла. О дочке своей и не вспоминала, когда на свидание шла. Лейтенант их застукал, вначале ее убил, потом Маслова-изменщика, а следом и сам застрелился.

Дочурка! Сиротка моя маленькая! Заждалась, наверное.

Там, где уродливые городские тополя, я пробирался домой, как фетиш распрекрасный. В моих глазах отражались ангелы.

Кулакова

Безобразно, как от пчел, отмахивался, и в штанах на уровне коленей сердечно пульсировало, но вот сосредоточился на главном — живот в перламутровых пуговичках спермы…

Ах ты, проститутка! Проститутка!

Взмыленные страстные слова понеслись к далекому кумиру Агафееву: «Как бы вы поступили на моем месте, Агафеев?» — подождал и не дождался ответа. Агафеев пребывал за тысячу миль на Востоке.

Но до чего же не умела танцевать Кулакова! Она в такт музыке приподнимала-опускала юбку, что обеспечивало ей парочку неказистых поклонников. Первый, коротышка с кирпичным лицом, приседал, как под обстрелом. Второй, долговязый, весь в черном, запрокидывал голову, натягивая кожу на огромном кадыке. С такого кадыка можно бросаться в пропасть — я так подумал, а после схватил Кулакову за вязаный рукав и поволок.

— Куда? — Раскрасневшаяся, она упиралась.

— В гардероб. Мы идем домой.

— Не пойду, — сказала кислая, как айва, Кулакова.

— Пусть не идет! — вмешались поклонники, а Кулакова гоняла по всей длине рта декадентский мундштук.

Я заискивающе поторопил Кулакову за бедро. Рыхлая мозоль оставила на чулке зацепку.

— Спасибо. Это последние, — язвительно поблагодарила Кулакова.

Поклонники, подыхая от смеха, недвусмысленно показали горячие и гладкие, как утюги, ладошки.

Пробился Агафеев: «А вот насчет ладошек уже подлость! Не церемонься!»

— Оставьте нас наедине, будьте так любезны, — сказал я официальным тоном.

На ступенях Кулакова шаркала и поскальзывалась. Охранник у выхода зачарованно клацал туда-сюда засовом и так изнуренно щурился, что зарделась моя красавица.

— Он чудо! Совсем еще ребенок, — почти серебристо засмеялась на улице Кулакова. — Ты не сердишься, что я поцеловала его на прощанье?

Из тумана выступил окрашенный в арестантскую полоску Святомощенский собор.

— Сколько раз просил?! Где обещанные вязальные спицы? Это была не моя идея, ты сама предложила: если кто глаз положил, то вместо танцев — с замужним достоинством в ридикюль и с клубка на палец наматывать!

Я губил ногами невидимых тараканов.

— Ходишь тяжело, как памятник, — подметила Кулакова.

Я втайне улыбнулся, я всегда делал так, чтоб она подмечала…

Кулакова, как дура, пялилась на свои некрашеные, в облачках, ногти.

— Да, да, знаю, что мучаю, что взбалмошная, ужасная женщина…

«Ох, она себя и любит». Я завистливо прикусил губу.

— Но я хочу летать! — Она взмахнула подолом. — А ты подрезаешь мне крылья!

«Бабские штучки», — шепнул Агафеев.

— Твое место в казарме! — Я пребольно ущипнул Кулакову за венку на запястье.