Ноктэ

Он больше интересуется не тем, как у меня дела, а как я себя чувствую. Я знаю это, и поэтому пожимаю плечами.

— Хорошо, наверное.

За исключением долбаного комка, который никак не исчезнет из горла. За исключением того, что, глядя на себя в зеркало, я каждый раз вижу маму, и мне приходится бороться с желанием сорвать их все со стен и сбросить со скалы. За исключением всего этого, я в порядке.

Я смотрю на папу.

— Может, нам следует стать евреями, чтобы мы могли сидеть шиву[4] и не беспокоиться ни о чём другом?

Папа минуту выглядит ошеломлённым, а затем слегка улыбается.

— Ну, шива длится всего лишь неделю. Так что нам это особо не поможет.

Нам ничего здесь особо не поможет. Но я не произношу этого вслух.

— Ну, тогда я не стану завешивать зеркала. — К сожалению.

Отец улыбается, и мне кажется, его улыбка действительно может быть немного настоящей.

— Ага. И тебе всё равно придётся продолжать принимать душ. — Он замолкает. — Знаешь, есть группа поддержки для тех, кто потерял близких, которая так же собирается в больнице. Можешь заглянуть туда, пока будешь ждать Финна.

Я тут же качаю головой. К чёрту это. Он должен прекратить попытки заставить меня пойти в одну из этих групп поддержки. Единственное, что хуже, чем тонуть в горе, — это делить спасательную шлюпку с другими тонущими. К тому же, если кому и нужна групповая поддержка, так это ему.

— Думаю, я — пас, — говорю ему в который раз. — Но если вдруг я передумаю, то загляну туда.

— Хорошо, — легко соглашается он, как и всегда. — Я понимаю, наверное. Я тоже не хочу об этом говорить. Но, может, когда-нибудь…

Его голос умолкает, и я знаю, что он сохраняет это в папке под названием «Когда-нибудь» в своей голове вместе с миллионом других вещей. Таких, как освободить мамин гардероб, забрать её грязную одежду из их ванной комнаты, убрать её обувь и куртку и тому подобное.

Прошло уже шесть недель с тех пор, как умерла мама, но отец оставил её вещи нетронутыми, словно ждёт, что она в любую минуту вернётся домой. Он знает, что этого не случится, потому что сам забальзамировал мамино тело, и мы похоронили её в сверкающем гробу из красного дерева, но с моей стороны было бы бесчувственно указывать на это.

Вместо этого я его обнимаю.

— Люблю тебя, пап.

— Я тоже люблю тебя, Кэл.

Мой взгляд застывает поверх его плеча на небольшом, заросшем плющом кирпичном сооружении, к которому вниз от главного дома ведёт тропинка. Я пристально гляжу на него в течение минуты, прежде чем отстраниться от папы.

— Ты уже решил что-нибудь по поводу гостевого домика?

В прошлом году они с мамой переделали его в полноценное жильё в качестве инвестиционного вложения, но мама погибла в самый разгар попыток найти арендатора. Мы с Финном пытались уговорить папу позволить одному из нас жить в нём.

Он качает головой.

— Ты знаешь, что не совсем справедливо отдавать его одному из вас. Я всё же собираюсь сдавать его в аренду.

Я смотрю на него, будто у него только что выросла вторая голова.

— В самом деле? Но…

Какая пустая трата красивого отремонтированного здания.

Отец остаётся невозмутим.

— Вы с Финном всё равно собираетесь осенью в колледж. А это будет дополнительный доход. Во всяком случае, таков был первоначальный план.

Я всё ещё ошеломлена.

— Что ж, удачи в поисках того, кто захочет здесь жить.

По соседству с похоронным домом и крематорием.

— Если у тебя есть на примете кто-нибудь, дай знать, — продолжает папа, не обращая внимания на мой пессимизм. Мне становится смешно.

— Ты же знаешь, у меня нет таких знакомых. — Я не упоминаю удручающее состояние своей социальной жизни, которой не существует и никогда не существовало. Это всегда волновало родителей, хотя нас с Финном не особо заботило. Ведь мы всегда есть друг у друга.

Финн с мокрыми волосами сбегает вниз по лестнице и прерывает наш разговор.

— Так как от меня воняло, как от потных ног, я принял самый быстрый душ в мире, — объявляет он, промчавшись мимо нас. — Всегда пожалуйста.

— Езжайте осторожно! — кричит нам вдогонку отец, направляясь в дом. Поскольку мама умерла, окружённая покорёженным металлом и дымящейся резиной, отцу даже не хочется видеть нас в машине, но он знает, что это жизненная необходимость.

И всё же он не хочет смотреть.

Это нормально. У нас у всех есть маленькие хитрости, которыми мы обманываем свой разум, чтобы сделать жизнь терпимей.

Я плюхаюсь на пассажирское сидение автомобиля, который принадлежит нам обоим, и пристально смотрю на Финна.

— Как спалось?

Потому что обычно он не спит.

Он страдает невыносимой бессонницей. Его разум от рождения более активен ночью, чем у обычного человека. К сожалению, он не знает, как его отключить. И когда Финну всё-таки удаётся заснуть, ему снятся настолько явственные кошмары, что он встаёт и заползает в мою постель.

Потому что я единственная, к кому он приходит, когда ему страшно.