Ноктюрны (сборник)

Девочка защищалась отчаянно, отталкивая мать прямо в грудь. Светлые глазенки потемнели, бровки сдвинулись, розовые губки сложились строго. Татьяна Ивановна усадила ее на лавку, опустилась на колени и порывисто начала целовать худенькие ручонки, шейку, плечики, всклоченные волосенки.

– Мама гостинцу из городу привезла, – повторяла Агафья, желая подкупить ребенка. – Не блажи, Наташка.

– Н-не-е! – капризно повторяла девочка, продолжая отталкивать городскую маму. – Не хочу гостинца, мамка… Пусть она уйдет… Н-не-е!..

– Моя, моя, моя… Родная моя… деточка… – всхлипывала Татьяна Ивановна, припадая своей головой к детским коленям.

Девочка тоже разревелась, пустив отчаянную ноту. Агафья, стоя за спиной городской мамы, показывала ей кулак, но и это не помогало. В уме Агафьи вихрем неслись свои бабьи мысли: зачем прилетела из города барышня, неужто она отымет девчонку? Ровно через каждые два месяца Агафья ездила в город к Татьяне Ивановне и обирала ее с ловкостью опытного человека. Девушка платила за содержание ребенка по десяти рублей в месяц и кроме того снабжала ее разным тряпьем, жареным и вареным. И вдруг эта доходная статья прекратится… А Татьяна Ивановна, стоя на коленях, жадными глазами вглядывалась в заплаканное детское личико, отыскивая в нем то родное и близкое, к чему рвалась ее душа, чем наболело это сердце. Все чувства теперь были сосредоточены на этом детском личике, мучительно ожидая от него ответа, но личико продолжало хмуриться и заливаться слезами.

– Я ее увезу в город, – с решительным видом заявила Татьяна Ивановна, поднимаясь на ноги.

– Как же это так, барышня-сударышня? – испуганно забормотала Агафья, делая глупое лицо. – Мы вспоили, вскормили дитю, а вы вдруг – в город.

– Да, вдруг… Ведь вы не даром поили и кормили. Я все время платила вам. А теперь я желаю взять ребенка себе… Понимаете?

– Не знаю, как муж… Ужо, вот он придет. И куда он делся?

– А я знаю, потому что девочка моя… У меня и билет из воспитательного дома с собой. Позовите старосту, я распишусь… А вам я заплачу.

Девушка достала портмоне и начала совать двадцатипятирублевую ассигнацию Агафье, которая не знала, что ей делать – брать или не брать. Она, действительно, боялась мужа. И девочку было жаль выпустить из рук. В этот решительный момент на пороге показался ямщик Иван и заявил самым грубым образом, что ждать больше не может.

– Я вот тебе покажу, как ты не можешь ждать! – накинулась на него Татьяна Ивановна с неожиданным ожесточением. – Разбойники вы, вот что!

– Что же, я и уеду! – еще грубее заявил Иван, почесывая в затылке. – Мне плевать!

– Ах ты… Молчать! Я еще с вами рассчитаюсь… Прямо к уряднику. Знаешь урядника?.. То-то… Поговори у меня еще… Я вам покажу… Убирайся вон! Постой, там у меня в кибитке остался узел, так принеси его сюда. Да живее ворочайся.

Недавний, разбойник, рассчитывавший сорвать с простоватой городской барыни за «простой» еще трешный билет, только почесал затылок и отправился за узлом.

– Ишь ты, прыть какую напустила! – бормотал он. – Так на дыбы и поднялась, как медведица. Все эти детные бабы такие: как увидала свово дитю, так и остребенилась. Теперь к ней не подступишься… Медведь, и тот не дерет корову, которая с теленком ходит по лесу. Последняя курица, и та… Вот тебе и трешный билет! К уряднику… Самый настоящий разговор. Теперь бы в самый раз напустить на Митрея Митрича: всю бы моль из него духом выпустила… Ах, братец ты мой, дело-то каксе вышло!

Развернув узел, Татьяна Ивановна мысленно поблагодарила предусмотревшую все «баронессу». На первом плане была простыня, полотенце и мыло с губкой. Конечно, прежде всего, нужно вымыть девочку, а в таком виде куда же ее повезешь? Агафья молча налила теплой воды в корыто, и Наташа поступила в полное распоряжение городской мамы. Ах, какие у нее были грязные ножки и ручки, какая грязная шея, уши, личико!.. Губка несколько раз делалась совсем грязной. Татьяна Ивановна делала все быстро и решительно, так что девочка даже не сопротивлялась, невольно поддаваясь более сильной воле. Агафья качала люльку и иронически наблюдала расхлопотавшуюся барышню-сударышню.

– А в люльке у вас тоже шпитонка? – спрашивала девушка, оканчивая мытье Наташи.

– Известно, шпитонка… Свои-то детишки перемерли, так вот чужих воспитываем. Только эта шпитонка не жилец… Как бы не окочурилась. Животом скудается больно.

Девушка заглянула в люльку. Там лежал ребенок месяцев трех, с каким-то восковым личиком. Он не плакал и не кричал, а только тяжело дышал. А ведь где-то у этого несчастного есть мать. Она, наверное, думает о нем, убивается. А тут так грязно и душно… Боже мой, если б она только знала, в какой обстановке росла ее несчастная Наташа! И как она могла это допустить?.. А какая милая «баронесса»: вот и чистая рубашка для девочки, старенькая и в заплатках, но чистенькая, и панталоны, и чулочки, и башмачки, и лифчик, и какое-то шерстяное платьице, и старенькая шубка, и теплый платок, – одним словом, все детское приданое. Наташа позволяла себя обряжать, изредка поглядывая вопросительно на Агафью.