Ноктуарий. Театр гротеска

Эту женщину я знал только под сценическим псевдонимом – «мадам Анджела». До недавнего времени она управляла «спиритическим кафе» – так его называли в наших кругах – где, кроме всего прочего, продавались навынос пирожные ее собственного изготовления (по крайней мере, всем нам она так говорила). К несчастью, ни спиритические сеансы, что проводились медиумами, сидевшими на зарплате у мадам Анджелы, ни пирожные с явно дороговатым кофе не смогли обеспечить ее заведению стабильный доход. Именно Анджела первой во всеуслышание пожаловалась на качество сервиса и слишком скромную кухню в крэмптонской столовой. Стоило нам прибыть днем и набиться в одну-единственную работавшую закусочную во всем городе, как мадам Анджела стала наседать на молоденькую официантку, обслуживавшую в одиночку всю нашу ораву:

– Ваш кофе горчит так, что дух воротит! А эти пончики – они же все черствые! Куда нас притащили? По-моему, этот захудалый городишко сплошь обман.

Когда девушка подошла к нашему столику, я обратил внимание, что ее новенькая, недавно пошитая униформа куда больше подошла бы больничной сиделке, чем официантке. Что более интересно – она напомнила мне униформу медсестер в больнице, где лечился Гроссфогель. Лечился – и все-таки вылечился, хотя недуг казался весьма серьезным. Пока мадам Анджела песочила официантку за кофе и пончики, которые входили, надо думать, в программу «уникальнейшей физически-метафизической экскурсии» (так говорилось в буклете), я пытался вспомнить, как Гроссфогель лечился, пусть и недолго, в скверно оборудованной, подчеркнуто несовременной больнице за два года до нашей поездки в Крэмптон. Из приемного отделения его определили в грязную палату, что находилась даже не в главном корпусе больницы, а в каком-то приставном лазарете в обветшалом старом здании, в том же захудалом районе, где Гроссфогель и его друзья были вынуждены жить из-за стесненности в средствах. Именно я отвез его в приемное отделение на такси и сообщил в регистратуру все необходимые данные о нем, потому что сам он общаться был не в состоянии. Позже я объяснил сестре – хотя наверное, то была просто санитарка, где-то раздобывшая сестринский халат, уж больно скудны были ее познания в медицине, – что Гроссфогель потерял сознание в местной картинной галерее на открытии маленькой персональной выставки. Что он впервые предстал перед широкой публикой и впервые же пал без чувств. Однако я не упомянул, что ту галерею точнее было бы назвать расчищенным торговым помещением на первом этаже – его время от времени подчищали и использовали под самые разные выставки и перформансы. Весь вечер Гроссфогель жаловался на боль в животе, сказал я сестре, повторив это и доктору в приемном покое, тоже не особо компетентному на вид, больше похожему на какого-то фельдшера. В течение вечера боль все усиливалась – судя по всему, из-за треволнений Гроссфогеля, вызванных видом собственных картин на всеобщем обозрении. Он, видите ли, всегда критично относился к собственным художественным способностям – и не без оснований, мог бы добавить я. С другой стороны, нельзя было полностью исключить и опасный физический недуг, подвел я черту для сестры, а впоследствии – для доктора. Как бы там ни было, Гроссфогель рухнул с высоты своего роста на пол галереи, и с того момента мог лишь стенать – надсадно, плаксиво и, чего уж греха таить, довольно раздражающе.

Выслушав мой рассказ, врач уложил художника на каталку, стоявшую в конце плохо освещенного больничного коридора, после чего доктор и медсестра разошлись в противоположных направлениях. Все время, что Гроссфогель лежал на каталке в полумраке той ветхой больницы, я стоял рядом с ним. Час уже был поздний, и стоны Гроссфогеля поутихли, но их вскоре сменил какой-то прерывистый бред. Бессвязно бормоча, он не раз говорил о какой-то «всепроникающей тени», но я успокоил его, сказав, что больничное руководство, судя по всему, экономит на освещении, но мои собственные слова показались мне слегка нелепыми – я утомился из-за событий той ночи, как из-за тех, что произошли в арт-галерее, так и в этой аляповатой больнице. Тогда я замолк, прислонившись к стене, закрыв глаза и почти не слушая бормотание бредящего, не отвечая на его все более витиеватые выпады о «всепроникающей тени, меняющей изнутри саму суть вещей» или «вседвижущей тьме, заставляющей их делать то, чего бы они сами никогда не сделали».

Так прошло около часа, а потом я заметил, что врач с сестрой стоят почти вплотную друг к дружке в дальнем конце темного коридора. Они, похоже, о чем-то спорили и посматривали – то он, то она, – в мою сторону и в сторону простертого на каталке бредящего больного. Я задумался о том, как долго они будут разыгрывать этот медицинский фарс, клиническую пантомиму, пока художник лежит на каталке, стонет и все чаще бормочет о тени и тьме. Стоя, я, похоже, на минуту-другую задремал, так как доктор неожиданно куда-то исчез, а медсестра вдруг появилась прямо передо мной. В коридорной темноте ее униформа напоминала белый балахон привидения.