Ноктуарий. Театр гротеска

И всегда мечтаем мы о том дне, когда безумие лета иссякнет во веки веков, когда все, как иссохшая листва, погрузятся в стерильную прохладу земли и когда даже краски осени в последний раз притупятся, растворяясь в пустынной чистоте вечной зимы.

Онейрическое

За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

В оконной раме – узкие перекладины, как продольные, так и поперечные, делящие окно на несколько меньших окон. Пересечения этих полос образуют распятия. Невдалеке за стеклом виднеются и другие кресты, выступающие из обласканной сливочным туманом кладбищенской земли. Кажется, будто я созерцаю отсюда некий облачный могильник.

На подоконнике лежит старая трубка – из той, другой моей жизни. Темная ее чаша, надо думать, становилась красновато-золотой, когда я курил, разглядывая кладбище по ту сторону окна. Когда табак выгорал дотла, я, наверное, осторожно постукивал трубкой по внутренней стенке камина, осыпая бревна и плитку теплым пеплом. Камин прорезан в стене, перпендикулярной окну. Напротив него стоят большой письменный стол и стул с высокой спинкой. Лампа, поставленная на дальний правый угол стола, – единственный источник света в комнате, и скромным дополнением ей служат те бледные маяки во мгле за окном. На столешнице – какие-то старые книги, ручки, писчая бумага. В полутемных недрах комнаты, возле четвертой стены, высятся тихо тикающие напольные часы.

Таковы основные отличительные черты комнаты, в которой я пребываю. Часы, стол, камин и окно. Двери наружу нет.

Я никогда и помыслить не мог, что смерть, застигшая во сне, может предваряться ярким сновидением. Эта комната не раз являлась мне в грезах – и теперь, на грани смерти, я сделался ее пленником. Здесь застряла моя бессильная душа, а тело сейчас лежит где-то, недвижимое, обреченное. Не может быть никаких сомнений в том, что мое нынешнее самочувствие не соответствует действительности. Целая вселенная странных ощущений пробуждается во мне при взгляде на те огни за окном, на мглу и кладбище, но они не более реальны, чем я сам; кому, как не мне, знать, насколько правдоподобную ложь способен выдать за правду сон. Я знаю, что там, за этими туманами и огнями, ничего нет, что я никогда не смогу ступать по затененной земле снаружи. Если бы я рискнул все же выйти туда, то рано или поздно рухнул бы в колодец абсолютной темноты – в том месте, где ткань моих предсмертных видений прожег огонь распада мыслей и чувств.

Ибо до этого сна являлись мне и другие, и в них я видел куда более яркие огни, еще более плотную мглу, надгробия с почти что читаемыми – даже отсюда, из окна, – именами на них. Но все тускнеет, растворяется, отступает во мрак. Следующий сон будет темнее текущего, запутаннее и размытее. Мои мысли… они блуждают, утекают прочь. И все эти уже привычные детали мизансцены наверняка станут исчезать одна за другой. Возможно, даже моя трубка – если она хоть когда-либо являлась моей, – канет навсегда.

Эти мерцающие в тумане огни – возможно, глаза самого Забвения, взирающие с его холодного неподвижного лика. В моей комнате бьют часы, и на мгновение молчаливую пустоту заполняет звенящее эхо их голоса. Все тускнеет, растворяется… следующий сон будет еще безрадостнее. И когда я проснусь, комната эта станет темнее, растворится в тумане, черном тумане, в котором потонет все, а мои мысли исчезнут навсегда.

Но пока длится этот сон, в его плену я неприступен, я в безопасности. За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

Самоубийство воображением

Всем остальным он извечно старался внушить, что жилище его гораздо роскошнее, чем оно было на самом деле. Что оно способно впечатлить и не разваливается в труху.

– Если бы кто-нибудь увидел, что здесь творится на самом деле, я бы со стыда умер, – угрюмо провозгласил он, смежил веки и погрузился в невеселые думы. Восседал он в набивном кресле – чехол протерся в нескольких местах, мягкая начинка выпирала наружу.

Он представил, как голос спрашивает его: «Хочешь узнать, каково это – умереть?»

«Да, хочу», – вообразил он собственный ответ.

Джентльмен потрепанного, но все же довольно гордого вида – таким он представил себе обращавшегося к нему, – провел его за ворота кладбища, проржавевшие и скрипучие, ведь именно такими, по его разумению, они и должны были быть. Надгробия клонились к земле, тихо перешептывалась окружающая погост роща, небосвод над ними был мягко-серого цвета.

– Как-то так? – с надеждой вопросил он. – Поздний вечер вечно длящейся осени?

– Не совсем, – ответил джентльмен. – Смотри внимательно.

Наставление сего господина было сдобрено изрядной долей иронии, ибо смотреть больше было не на что – пропали надгробия, деревья, небо, даже запахи исчезли.

– Вот так? – снова спросил он. – Абсолютный мрак непреходящей зимней ночи?