Ноктуарий. Театр гротеска

Завершив подсчет количества дней, отведенных нам на пребывание в этом мире, мы все равно должны будем увеличить полученную сумму в несколько раз, чтобы учесть дни наших снов, дни внутри наших дней. Прибавим и несколько гипотетических жизней – тех, что проживают покойники после смерти, и тех, в которых живые, несмотря на видимость жизни, мертвы. Тех, где тривиальные оказии вроде приступа беззаботного смеха обретают глубокий смысл, – и тех, где самые удивительные события не имеют смысла вовсе. Тех, где к магии относятся с предубеждением, – и тех, где волшебство есть нечто обыденное. Тех, где мы выступаем в роли самих себя, – и тех, где мы кажемся чем-то другим. Тех, где вокруг все кажется страшным и губительным, – и тех, где безразличие – единственная нота, звучащая повсеместно.

Именно из-за этих противоречий мы не воспринимаем наши сны всерьез и сбрасываем их со счетов, подводя итоги нашей жизни.

Но ведь есть и сны внутри снов – происходящие из самых темных областей, своим явлением отменяющие даже те зыбкие законы, что существуют внутри сна-носителя. До них, до этих объедков сновидений, хищная хватка математики еще не дотянулась – но, быть может, только их и стоит по-настоящему брать в расчет. Но также обстоят дела и с днями бодрствования. Только некоторые из них избегают аннуляции из-за противоречий, только некоторые уходят от процесса отмены, который идет постоянно.

И вполне возможно, что в наши последние мгновения нет ничего такого, на что мы могли бы оглянуться как на по-настоящему прожитую жизнь.

Но сумеет ли уцелеть само это небытие, или и его отменит какая-то нерушимая и ничего не подозревающая форма существования, заканчивающаяся в некой разновидности двойного забвения?

Вечный мираж

Иллюзии ведут борьбу с иллюзиями.

И во всеобъемлющей тиши пейзажа, который мы с вами сейчас созерцаем, нет и не будет ничего «устоявшегося», «определенного». Даже этот кажущийся бесконечным мрак, что простерся над нашими головами, не подпадает под такие категории. Вы, наверное, заметили, что внизу, под нами – мрак иного рода, некое обширное черное плато, чья поверхность подобна полированному граниту. Небо словно бы сбросило звезды в темноту нижнего мира, чтобы издалека созерцать эти сверкающие реликвии, крупицы древнего своего сокровища, блистающие осколки возвышенной мечты.

То есть что вверху – то и внизу: и под нами, и над нами виднеется мерцание этих светящихся пылинок, этот дрожащий свет, словно бы плененный сплетенными из мрака паутинами. Свет нетверд, потому что сама ужасная ловчая сеть трепещет – ибо в мире нет такой вещи, что существовала бы неколебимо и невредимо в гармонии со своей сутью. И даже пустота, отделяющая звездный свет от его отражения в естественном зеркале сего огромного гранитного плато, – имитация пустоты, не более. Провозвестив земную твердь зеркалом своим, небо вглядывалось в отражение слишком долго, слишком глубоко; оно распахнуло себя навстречу этому симулякру и приняло его в себя, заполонив расстояние между отражением и отражаемым. Пространство – всего лишь иллюзия. Бесконечность – всего лишь иллюзия. Здесь, в окружающем нас земном ландшафте, всякая глубина обрела смерть – оставив после себя лишь сияющий образ, бесконечной пленкой растекшийся по безбрежному океану темноты.

Поговаривают, что и океан этот сам по себе – всего лишь звездный фантазм, всего лишь отражение в чьих-то глазах. Возможно, бродя по пустым ночным улицам, вы ощущали порой на себе их печальный взгляд. Эти глаза очень похожи на две звезды, что мерцают далеко в глубинах черного зеркала.

Орден иллюзии

Ему всегда казалось, что сама концепция «древней тайны» была изобретена для какого-то другого мира – совсем не для того, в который он некогда пришел и который знал. Но сомневаться в том, что она глубоко впечатлила его, не приходилось. Отравленный чарами слова «тайна» и тем безотчетным замиранием сердца, навлекаемым им, он все никак не мог заставить себя позабыть. Позабыть о златом клинке, сжимаемом алыми дланями, о маске с семью прорезями для глаз, о лунном идоле и церемонии, называемой «Ночь Ночей», да и обо всем многообразии ритуалов и доктрин неисчислимой старины, познанных в связке с ней.

Как же так вышло, что чары эти улетучились – и завеса спала с глаз? Когда настал тот момент, в который он понял, что стал нетерпелив и при виде очередной тайны уже не восхищение, а совсем другое чувство начинало закипать в его душе?