Ноктуарий. Театр гротеска

Прежде чем его разочарование обнаружили, он ушел из своей старой секты. Тратить время на поиски новой он не стал. К сожалению, всех их объединяло одно: по его мнению, любая секта сводилась на нет собственным глубокомыслием, собранием тайн, которые не могли пробиться сквозь поверхность бездонной души, не могли стать вровень с реальностью. Эти таинства обрекали все, лежащее за их пределами, на тривиальность, и неважно, заслуживало оно такой судьбы или нет. Несправедливость была их сущностью и силой. Может, подобный порядок просветления был задуман для вселенной, не искаженной насмешками и беспорядком? Но мечтать о подобном месте было бесполезно, особенно когда он задумал план, более соответствующий его целям. Он решил создать культ, секту для одного, подходящую его нечестивым взглядам.

Сначала он решил найти место для поклонения – какое-нибудь старое, заброшенное, удаленное местечко. Таких мест на самом деле было в избытке, и, прибегнув к совершенно произвольному выбору, он вскоре остановился на одном из них. Выбранное им нуминозное[11] сооружение с разбитой крышей и побитыми временем стенами он стал загромождать фетишами своего нового вероучения – то есть всяким подручным мусором, несшим священный, по его мнению, отпечаток отринутости, распада, бесполезности и карикатурно-глуповатой отчужденности. Кукол с растрескавшимися лицами он водружал на расставленные по углам осыпающиеся пьедесталы. Тонкие, безжизненные деревья он выкапывал целиком из их естественных могил и пересаживал в потрескавшиеся плитки мозаики пола.

Подвесив на проржавевшие цепи лампы из толстого зеленого стекла, он погрузил свой новый храм в плесневелую атмосферу, столь удачно сочетавшуюся с чахлыми ветвями, разбитыми куклами, мумифицированными останками животных и двумя абортированными человеческими зародышами, плавающими в банках на противоположных концах алтаря, задрапированного рваным палаточным брезентом. Жреческое одеяние он сотворил под стать обстановке – из лоскутков и обрывков тряпиц, чьи рваные края трепетали, как сухие осенние листья, готовые сорваться с веток. Стоя перед алтарем, он поднял руки над чем-то дымящимся, собственными экскрементами, тлеющими на грязной тарелке. Окинул взглядом усопший лес, королем которого был, хрупкие извивающиеся ветки (некоторые были украшены куклами и другим барахлом), предметы, вытащенные из мусора, которые он добавил в свою коллекцию. Оглядев самодовольно свое чахнущее царство, он раскрыл рот, дабы молвить Слово… да так и не смог ничего сказать. Он был столь поглощен чувством ужасного удовлетворения, что его прежнее чудо сгинуло, а жажда насмешки над сектантством оказалась удовлетворена.

Но довольство то длилось недолго. Иллюзия бросает свою незримую тень на все вещи, даже самые жалкие. Рано или поздно и горстка мусора обретет какое-никакое величие – и вот убогий, лишенный лоска мир, сотворенный им и старательно уничижаемый, воспарил над своей дряхлостью и обрел величие пред его зачарованным взором. Сухие и мертвые ветви, подсвеченные насмешливо-зелеными лампами, претерпели преображение, обретя гибкость и достоинство процветающих собратьев. Безобразные куклы, эти отвратительные копии людских кошмаров, сбросили злобную оболочку – теперь они воплощали бесконечность тайны и бесчисленные загадки магии. Не вкусившие рождения младенцы на алтаре больше не дрейфовали бесцельно в формалине, залитом в грязные стеклянные банки, а безмятежно парили в жидком эфире, дивясь собственному ангельскому положению.

Его попытка сорвать с бытия приукрашивающую маску и обнажить неприглядную суть вещей претерпела неудачу. Эксперимент привел лишь к открытию более глубоко залегающего слоя ценности всего сущего. Он ошеломленно переводил взгляд с одной реликвии на другую. Они снова так и напрашивались на то, чтобы сделаться предметом мирской насмешки, на то, чтобы некое условное таинство, сокрытое в них, было подвергнуто остракизму. Возможно, если бы он стал крушить собственноручно сделанные святыни и насмехаться над ними, открылся бы еще один, еще более глубокий слой их святости – но на подобный поиск у несчастного жреца-одиночки уже не было сил. Рухнув на щербатую мозаику пола, пав ниц перед ставшими прекрасными куклами и деревьями, он лежал в своем саване из отчаяния и обносок, лежал целый день, до самых сумерек.

Но ближе к вечеру его потревожил отдаленный шум. Он так долго отсутствовал в своей старой секте, что поначалу не узнал необычные песнопения так называемой церемонии «Ночь ночей». Когда он шагнул в холод, царящий за порогом его одинокого храма, то увидел, как у подножия холмов вышагивают торжественные процессии молельщиков. Как могли эти глупцы упорствовать в своем безумии? Тем не менее по каким-то не поддающимся объяснению причинам, он влился в их поток.