Ноктуарий. Театр гротеска

Закончив читать пять завершенных рассказов и заметки (или все же исповедь?) к шестому, я вышел на улицу с твердым намерением не позволить даже самому слабому касанию приближающегося рассвета застать меня сидящим в кофейне – тесной и тусклой, а оттого для меня крайне удручающей. Я следовал своему обычному курсу закоулков и переулков домой, останавливаясь время от времени, чтобы полюбоваться зарождающимся свечением в окне маленького магазина или сетью нависающих над головой проводов, что были повсеместно нанизаны на опоры. Сила, гудящая внутри них, словно тянула меня вперед и диктовала моим ногам, куда следует ступать. Да, во всех отношениях мой родной город был городом-аттракционом, по сути своей – странным и смехотворным… но не более странным и смехотворным, чем любое другое место. Я думаю, того человека, с которым я познакомился в кофейне, когда-то такое положение дел устраивало – когда-то, но, увы, не теперь. В конце концов он, похоже, не смог достичь даже смирения, не говоря уже о дозволении силам имманентной и абсолютной реальности направлять себя – направлять к великим открытиям, вроде тех, что он имел честь созерцать у подножия тускло освещенной пустующей лестницы.

Почти дойдя до дома, я вдруг услышал шум в куче мусора, залитой серебристо-голубым электрическим светом уличного фонаря в переулке. Заглянув в самую гущу нагроможденных пустых баллончиков из-под краски, велосипедных колес без шин, ржавых карнизов и тому подобного хлама, я узрел маленькое существо, будто бы извлеченное из банки с формалином в кунсткамере или на ярмарочном шоу. Что я запомнил отчетливее всего – так это впечатление, произведенное на меня его бледно-серыми глазами, которые, как я уже догадался, выступали семейной чертой и которые часто взирали на меня с другой стороны уединенного столика в кофейне. Теперь эти глаза с немым укором таращились на меня поверх пачки старых газет – этих безумных хроник мира-аттракциона. Когда побрел я прочь от кучи, сморщенный уродец попытался позвать меня, но единственным звуком, который ему удалось издать, был безобразный хрип, эхом отозвавшийся в переулке.

«Нет», написал он в заметках к неоконченному шестому рассказу. «Больше я не желаю быть хроникером безумного мира шоу-бизнеса». Что ж, на то его право; я же благодаря ему одержал победу над творческим кризисом. Теперь единственным порывом, что горел во мне, был порыв вернуться к своему рабочему столу, ибо мозг мой буквально бурлил непривычной энергией – и это несмотря на то, что еще одну ночь провел я совершенно без сна.

Шут-марионетка

Мне уже давно казалось, что жизнь моя обернулась абсолютной беспросветной бессмыслицей. Вся моя память – сплошь хроника помыслов и поступков, чью абсурдность сложно подвергнуть сомнению. Под каким углом ни посмотри – под интимно-личным, бесконечно отдаленным или любым другим между ними, – бытие мое предстает жутко затянутой фантасмагорической катастрофой. Временами я искренне поражаюсь тому безупречному хаосу без намека на смысл, что разворачивается вокруг меня, во всем этом большом мире, и заползает-таки в сокрытые недра моей неприкаянной души, порождая уродливые наваждения и пасмурные мысли. «Мазня свихнувшегося эпилептика», – не раз твердил я себе. А если и случались у меня просветы, то все такие моменты совпадали со странными визитами, время от времени случавшимися в моей жизни. Особенно я остановлюсь на случае в народной аптеке мистера Визнака.

Одну из бессонных ночей я пережидал за прилавком этого скромного заведения. Торговля в столь поздний час, понятное дело, замерла – аптека, которая находилась в крохотной комнатушке, таилась в неприметной подворотне, и я уже погасил вывеску и весь внутренний свет. Мистер Визнак жил в квартире этажом выше и обычно разрешал мне оставаться внизу и через пару часов самому закрывать заведение. Он понимал, что только эти ночные бдения за аптечным прилавком в почти полной темноте, нарушаемой лишь бледными лампочками на стенах, спасают мой разум от нападок еще более бессмысленных демонов жизни. Нижеописанные события, по моему разумению, следует считать некоторым доказательством нашей со стариком тайной эмпатии.