Ноль эмоций

— Это фонарик, — сказала я и включила его, направив луч на сапоги моего незваного гостя. Потом выше. Когда световое пятнышко добралось до его лица, я убедилась, что это был не кто иной, как «колхозник» с перрона. Он не зажмурился, и ни один мускул не дрогнул на его физиономии.

— А что я вытворяю? — поинтересовалась я. — Здесь что, нельзя жечь костер?

— Да не придуривайся. Ты прекрасно поняла, что я говорю про твою выходку в поезде.

— А, — я улыбнулась, вспомнив смазливого парнишку, с которым целовалась в тамбуре. — Что там «грибник»? Жив?

— Да он-то жив. А ты — с ума сошла что ли — на ходу из поезда выпрыгивать?

— Ах, это… — я кокетливо отмахнулась фонариком. — Да ерунда. Отделалась парой ушибов.

Плечо тут же отозвалось на движение тупой ноющей болью, видимо, к ушибам добавилась еще и пара растяжений. Но я продолжала улыбаться.

Ноги стали подмерзать. Я храбро двинулась навстречу мужику, который продолжал истуканом стоять возле того бревнышка, откуда я только что вспорхнула, и конец которого дотлевал в моем костре.

— Отойди-ка чуток, — вконец обнаглела я и слегка толкнула его бедром, чтобы он посторонился и не мешал.

Я нагнулась, подхватила бревно и чуть пододвинула его так, чтобы тлеющий конец лег на угли, а сама снова уселась верхом и пристроила свои ноги поближе к теплу.

Пришелец быстро справился с легкой оторопью от такой моей наглости: хмыкнул и убрал пистолет за пазуху. Вместо него он достал другой небольшой предмет, поднес его к лицу. Послышалось шипение, щелчки.

— Шурик, ты далеко? — сказал негромко мой гость, поднося ко рту, по всей видимости, рацию, обходя вспыхнувший костерок так, чтобы он оказался между нами, и присел напротив меня на корточки, вытянув к вспыхнувшему огоньку одну руку с растопыренными пальцами.

Рация зашипела, и оттуда послышалось азартное:

— Нашел?

— Да. Подгребай к дальней стороне озера, обходи с запада. Там увидишь костерок.

— Понял. Щас, минут тридцать-сорок, — рация шикнула еще разок и смолкла. Мужчина не спеша убрал ее обратно за пазуху, остался сидеть, поглядывая на меня и протягивая вторую руку к костру, напружиненный и готовый к моим выходкам.

— Шурик — это тот, второй, из поезда? «Грибник»?

— Это тот, которого ты огрела по башке, прежде чем сигануть с поезда. — Он, как мне показалось, одобрительно покачал головой: — Вот дурная баба, а! Ты чего, циркачка что ли? Или акробатка? А если бы убилась?

— Ну, лежала бы там, рядышком с рельсами, птички бы меня склевали, муравьи съели. А вы бы так и не увидели своих денежек.

Он хмыкнул, а потом сурово и наставительно, как будто разговаривал с нашкодившим подростком, произнес:

— Это не наши денежки. И не твои.

— А чьи? Герасимова твоего? Фигушки. Это он так думает. И я ему ничего не обещала. А может, я решила раздать их сирым и убогим?

Он фыркнул, снял кепку, вытер ею лицо, снова надел.

— Вот поэтому он нас и послал сюда — чтобы ты не передумала раздать их сирым. И убогим. Вот он, считай, у нас самый сирый и самый убогий.

Последние слова он произнес сквозь зубы, потом, договорив, и вовсе сплюнул в костер.

— А вам-то он сколько из этих денег пообещал? Ты хоть знаешь, сколько там?

Он не торопился отвечать, глядел на меня с прищуром, но сам, было похоже, прислушивается к лесным шорохам и легкому шелесту дождя, который опять начал накрапывать.

Конец бревна, на котором я сидела, хорошо занялся, угольки под ним засветились ярче, языки пламени окрепли и смелее высунулись из-под толстого ствола, снова начавшего намокать сверху. Света прибавилось, и я смогла рассмотреть черты лица сидящего напротив меня мужчины. Возраст его определить было трудно, но мне показалось, что он не старше Константина. Ну, скажем, где-то под сороковник. Тонкий нос, то ли перебитый, то ли с природной горбинкой, прямые узкие губы, жесткие черты лица: сдвинутые брови, глубокие складки возле рта, придающие лицу недовольное выражение. Он был худощав, насколько я могла судить по мосластым запястьям, рассматривая его руки, протянутые к огню, и худую жилистую шею, выглядывающую из поднятого воротника кожаной куртки.

Дождик, поначалу редкий и робкий, начал усиливаться, и я, подобрав с земли тарелку с остывшим пюре, продолжила свой прерванный ужин, пока в него не налилось дождевой воды.

Доев пюре, я запихала картонную тарелку и пластиковую ложку в огонь, под бревно, и света стало еще больше.

Ботинки мои, сиротливо торчащие возле костерка подошвами кверху, не имели теперь никаких шансов просохнуть под таким мерзким дождиком, но босиком ходить тоже не хотелось. Поэтому я сняла их с воткнутых в землю палочек и сунула внутрь босые ноги, решив обойтись хотя бы без насквозь мокрых носков.

Мужчина, увидев мои манипуляции, насторожился, подобрался, но я с укоризной глянула на него:

— Не собираюсь я никуда бежать. Я спать собираюсь. Но перед этим мне нужно в кустики. Надеюсь, ты со мной не пойдешь?

Он поднялся на ноги, сунул руки в карманы.

— Недалеко чтоб! И давай разговаривай со мной все время, чтобы я тебя слышал А то палить буду по ногам!