Номах. Искры большого пожара

– Так война кончилась. – Номах делано веселым взглядом обвел белые стены. – А то, что трудиться надо, они и без меня знают.

– То есть ты теперь, как и я, тоже не при делах, Нестор?

– Не при делах, Господи. Сапоги людям шью понемножку, на току помогаю. Ну а по большому-то счету, конечно, не при делах…

Они замолчали, уселись по иконам и крестам мотыльки эха.

– Я ведь, честно сказать, боялся к тебе на разговор идти, – сознался Номах.

– Что так?

– Думал, не примешь. Крови на мне много.

– Крови на тебе, Нестор, не то что много. Ты весь сплошь одна кровь.

Номах молчал.

– Смертей на тебе как капель в дождь.

– Знаю. Оттого и боялся.

– Что боялся, хорошо. Но что пришел, вдвойне хорошо.

Нестор снова не ответил.

Сухой виноградный лист, невесть как попавший сюда, прильнул к его ноге, принесенный движением воздуха.

Голос за иконостасом стал глуше.

– Не передать, какой ужас меня охватывал, когда я глядел на то, что вы тут творили. Это такая мука, Нестор, какую ни один анархист, большевик или белый ни под какими пытками не переживал. А пытать, согласись, вы тут научились.

Номах кивнул, не поднимая головы.

– Я ведь каждую вашу царапину, как свою, чувствую, а тут, начиная с четырнадцатого года, десять лет такого беспросветного зверства, что иногда казалось, что лучше бы мне себя убить.

Он заговорил еще тише.

– Никогда я не думал, что вы, мои дети, до такого зверства дойти сможете. Разного ждал, но вот так…

– Но ведь получилось в итоге, Господи? Смотри, по-нашему вышло. И хорошо ведь! Пусть и не по-твоему.

В алтаре долго молчали, потом светлый и спокойный голос согласился:

– Хорошо.

Номах, словно ученик, ободренный нежданной похвалой учителя, заговорил:

– А я ведь был уверен, ненавидеть будешь ты меня за то, что рай на земле строить собрался. Твои права узурпировал.

– Вот тоже… Кто не строит царства небесного на земле, недостоин его и на небе. Царство мое – царство любви. Не ненависти и не принуждения, а любви. И тот, кто не пытается мое царство на земле строить, не нужен мне и никогда нужен не был.

– Вот как… – удивился Номах.

– Только так! А ты что думал? Что мне безвольные да бессильные любы? Ну, нет.

– А как же кровь?

Под сводами установилась тишина. Даже ветер стих. И только пылинки продолжали свой сверкающий полет в огромном воздушном кристалле храма.

– Крови я тебе, Нестор, не прощу.

Номах несколько раз кивнул. Глаза его были закрыты.

– И не прощай. Я сам себе не прощу.

Он поднялся со ступеней и пошел к дверям.

– Заходи, – раздался голос за его спиной. – Я ждать буду.

– Обязательно, Господи. Конечно…

– И еще, Нестор… – прозвучало, когда он уже почти вышел из храма. – Чтобы ты не обманывался…

Номах замер, нехорошая тревожащая тишина навалилась на него.

– Да! – нетерпеливо сказал он.

– Это сон, Нестор, – раздался усталый голос. – Сон… Иди.

Дыренок

У краскома Пирогова болела голова. Вчера вечером он купил у хозяйки бутылку самогона и потихоньку, за закрытыми ситцевыми занавесками выпил ее.

При бойцах и сослуживцах он к водке не притрагивался, считал, что это разлагающе действует на дисциплину.

Пока пил, успел написать письмо невесте Наташе, ожидающей его возвращения в далеком Ельце, а также товарищу Ленину, не подозревающему о его существовании в еще более далекой столице.

Утром он перечел оба послания и одно из них, адресованное председателю совнаркома, сжег в печке.

– Все правильно написал, но не так надо… – говорил он, глядя на корчащуюся бумагу.

Вошла хозяйка, молодая разбитная бабенка, вся, словно снеговик, составленная из овалов, шаров и прочих округлостей.

– Поправить здоровье не желаете, товарищ командир? А то ровно бы неможется вам. – Она улыбнулась и с деланной скромностью потупила глаза.

Пирогов помялся, почесал бороду.

– Ну, если один стаканчик только…

Он едва успел выпить стопку и закусить перьями молодого едкого лука, как дверь отворилась. Вестовой Регнушев, стройный и ясноглазый, больше похожий на молодого монашка, чем на сына харьковского крестьянина, не переступая порога, заглянул в хату.

– Товарищ краском, там ребята убогого поймали. Ругается скверно.

– Что значит ругается?

– Повторяет то и дело: «бей жидов и комиссаров». Как заведенный.

– И все?

– Нет. Еще еду у бойцов клянчит. Только молча. Тычет пальцами на хлеб и себе на рот показывает.

– Да то ж Дыренок, – подала голос хозяйка.

– Дыренок? – переспросил Пирогов. – Что еще за фрукт?

– Дурачок наш. С рождения слова не говорил. А тут пришли белые и с ними доктор какой-то. Хороший доктор. У Крысанихи роды принял. Бабы сказывали, не он, померла бы. Он и Дыренка говорить заставил. Правда, только этим словам и успел выучить. «Бей жидов и комиссаров». Да.

Она спохватилась, прикрыла рот рукой. В глазах плеснул неподдельный испуг.

– Ох, простите.

– Ничего.

– А то вдруг вы из жидов. Обидитесь, не ровен час.

Пирогов почувствовал, как внутри головы словно бы прокатилось чугунное ядро.

На лбу выступила испарина.

– Не из жидов я, – сухо ответил.

Он повернулся к вестовому.

– Регнушев, что вы там стоите? Заходите в хату.

«Монашек» вошел.

– Ну? – спросил Пирогов молодку. – Дальше-то что?