Номах. Искры большого пожара

– У меня тут таких «красных шпионов» до десятка в день бывает. И каждый требует сообщить о его поимке. Кто Шейнману, кто Дыбенко, кто чуть не самому Троцкому. Вы думаете, у меня есть время разбираться, кто из них настоящий, а кто брешет? Я человек простой и давно решил, что разбираться вообще не буду. Либо я их расстреливаю, либо они рассказывают все, что знают.

Потоцкий скривил губы.

– Но потом – то все равно к стенке?

– Смотря что расскажете, – пожал плечами Лев, сосредоточенно глядя на кончик самокрутки. – Так что мы решаем, будете говорить? Звать писаря?

Потоцкий подумал. Пошевелил связанными руками, хрустнул пять раз пальцами.

– Идите вы к черту, – почти равнодушно сказал.

– И то верно, – легко согласился Задов. – Меньше мороки. Думаете, я от вас что-то новое узнаю? Даже не надейтесь. С вашими частями мне все давно ясно. А так и писанины меньше, и вам томиться пустыми надеждами не придется. Грицько, – окликнул он часового. – Позови хлопцев, пусть их благородие расстреляют. Не бить, не обижать. Просто расстрелять и все. Хороший человек, сразу видно. Не шумит, не плачет, волокиты не создает. Ступайте, с богом.

– Там еще этот, пацан. Который самоубиться хотел. С ним что делать? – напомнил часовой, когда расстрельная команда увела Потоцкого.

– Вывести за село и пинка дать.

– Отпустить, что ли?

– На лету ловишь.

– Так он хоть и молодой, а все ж из белых. Может, хоть высечь для порядка?

– Он и так наполовину повешенный, куда его сечь? Отпусти, не хочу мараться. С детьми мы еще воевать будем…

Линза

– Ах, Витюшка, Витюшка!.. – нараспев произнес Донцов, расхаживая по просторному, со сплошь застекленными стенами флигелю, в котором он, капитан врангелевской контрразведки, устроил свой кабинет.

Яркий, как пожар, солнечный свет прошивал насквозь высокие рамы, превращая комнату в подобие теплицы.

Жара тут стояла глубоко за тридцать, но Донцов, казалось, совсем не чувствовал ее. Рубашка его сверкала свежестью, на лбу не выступило ни бисеринки пота.

Перед ним стоял молодой, лет двадцати парень с разбитым лицом и набрякшими, будто от укусов пчел, синими веками. Время от времени он трогал языком похожие на сырые котлеты губы и устало закрывал глаза, словно лишь уважение к вышагивающему по флигелю капитану не позволяло ему уйти.

Донцов иногда останавливался перед ним, всматривался в молодое безусое лицо, оплывшее и отекшее, и продолжал шагать дальше, скрипя сапогами и рассуждая.

– Витюшка, Витюшка, что же ты, дурачок этакий, ничего не знаешь?

– При кухне я служил, – смешно шлепал тот губами. – Кто мне чего расскажет?

– Но глаза-то у тебя есть?

– Известное дело, есть.

– Вот. Сколько народа у Номаха, знаешь?

– Знаю.

– И сколько?

– Тыщ пять.

– А может, сто?

– Может, и сто. Хрен его маму знает. Считал я их, что ли? – уныло говорил пленный.

По всему было видно, что разговор давно ходит по кругу и ни капитан, ни номаховец не знают, как его завершить.

– Эх, Витюшка, ты ж не даешь мне ни малейшей возможности помочь тебе. Ни малейшей.

Капитан взял лейку и принялся поливать цветы, которых тут было множество. Они стояли в кадках по углам, висели на стенах, громоздились на шкафу и трюмо.

– Фиалки не любят, когда на них попадает вода, – произнес он, старательно приподнимая пушистые листья. – Ты, Витюшка, какие растения знаешь?

Пленный пожевал губами и промолчал.

– Ну! Какие?

– Пшеницу, рожь… Гречиху. Укроп знаю…

– Укроп. Замечательно, – улыбнулся Донцов, разглядывая растение с пятнистыми листьями.

– Лук. Ромашку. – Виктор задумался. – Гиацинт видел, – почти радостно сообщил.

– Гиацинт? – удивленно подхватил Донцов. – Мой отец, царствие ему небесное, очень любил гиацинты. – Он задумался, вспоминая. – Гиацинты… И еще Достоевского, Бердяева, Толстого… Твердил все о народе-богоносце и его великой миссии. Много твердил, бестолково. О великой бездне и тайне, что сокрыта в глазах простого человека, о его скромности, сострадательности, смирении… – Донцов взял со стола лупу и принялся что-то сосредоточенно разглядывать. – На традесканции тля, – объявил он, мельком глядя на стоящих у двери рослых парней, то и дело отирающих со лба пот и переминающихся в своих плотных, пятнистых от пота гимнастерках. Капитан отвел от себя руку с линзой и посмотрел сквозь нее на пленного. – Витюшка, я ж к тебе со всей душой! Ну, скажи ты мне хоть что-нибудь, чтобы я мог пощадить тебя.

– При кухне, говорю же! Что там узнаешь? – тупо повторил парень.

– Да врешь ведь ты, Витя. По глазам вижу, что врешь.

– Вот те крест! – выкрикнул тот, забыв, что руки связаны за спиной.

– Видишь, и перекреститься у тебя не получилось, – с деланым сожалением произнес Донцов. – В общем, не верю я тебе, Витюшка. – Капитан подошел вплотную к номаховцу, приблизился так, что почти коснулся носом его щеки. – Глаза шире открой.

Тот распахнул набрякшие веки как мог широко.

– Врешь ведь?

– Зачем? – устало спросил Витюша. – Не то место.

– Это верно, место не то.

– Ну, ей-богу!..

Капитан поднес лупу к его глазу и всмотрелся.

– А ну, ложись, – приказал.

– Зачем это? – испугался Виктор.