Номах. Искры большого пожара

– Ложись. Помогите ему, – окликнул он потеющих подручных.

Те быстро уложили пленного на пол.

– Глаз ему откройте. Правый.

Солдаты растянули веки.

– Не надо! – предчувствуя что-то, крикнул номаховец.

– Замолчи.

Жесткая, как подошва солдатского сапога, ладонь легла ему на рот, запечатав и почти раздавив его.

– М-м-м! – замычал Витюша.

– Голову ему держите.

Подручные прижали голову пленного.

– Крепче!

Вены на руках солдат налились тяжелой кровью.

Донцов поставил стул рядом с лежащим человеком, не спеша сел на него.

– Я в детстве был неутомимым натуралистом. – Он откинулся на спинку, расслабленно постукивая ребром лупы себе по колену. – У нас был огромный сад. Размером с Версаль, наверное. Магнолии, рододендроны, левкои. Как только отец умудрялся выращивать их в Калужской губернии? В теплице росли пальмы, орхидеи. Бананы! Никто не верил, но мы ели бананы. Отец был увлеченнейшим человеком. Его убили крестьяне в семнадцатом году. Просто так, потому что барин. Представляете, «барин»?.. Только за это. Он в жизни никого крупнее тли не обидел, а его топором в висок. «Народ-богоносец»… «Тайна в глазах»…

Молоточек лупы мерно постукивал по колену.

– Чертова революция…

Коленка подергивалась в такт ударам.

– Его слова каким-то странным образом запали мне в душу. С некоторых пор я тоже стал пристально вглядываться людям в глаза. И мне кажется, понял, что он имел в виду. Разглядел эту бездну. Иногда мягкую, бархатную. Иногда твердую, холодную, как черный мрамор… Она словно вода в колодце, когда ты можешь только догадываться, есть ли там дно или нет.

Витюша моргнул.

– Вы будете его держать или нет? – передернулся, став вдруг одним большим острогранным осколком, Донцов.

– Виноваты, ваше благородие. Руки потные, склизко… – скрежетнули те, растягивая пленному веки.

– Пили, что ли, вчера? Голос как ржавая кочерга.

– Никак нет.

Солдаты придавили голову Витюше с такой силой, что волосы на его затылке намокли кровью.

Донцов успокоился, взгляд его стал мягким, как гниющая ягода.

– Глаза – бездна…

Он покачал головой, словно признавая поражение перед чем-то необъяснимым и огромным.

– Там миры. Вселенная. Да! Из черноты зрачков на нас смотрит космос. Бесконечность, тайна, энигма. Великая пустота и вечная жизнь. Понимаешь, о чем я?

Донцов нагнулся к лицу Витюши.

– Ах, эта бездонность человеческого взгляда, – произнес он и приблизил линзу к его лицу, фокусируя солнечный луч на распахнутом зрачке пленного.

– Крепче держим, – негромко приказал.

– «Великая правда и великая тайна»… – шептал он, вглядываясь в суженный линзой луч. – Ну, «богоносец», что там у тебя? Яви.

Запахло горелым.

Ноги пленного колотили по деревянному полу, тело выгибалось колесом, изо рта рвалось мычание. Ногти связанных рук выцарапывали на досках глубокие, лохматящиеся древесными волокнами борозды.

– Не дергайся, – выговаривал Донцов. – Естествознание – жестокая наука, но это единственный способ познания мира. Сейчас мы будем пытаться понять, что там за бездна прячется в твоих глазах. Ненавижу ее. Из-за нее весь ужас и весь кошмар этого мира. Кто убил моего отца? Она, непонятная и непроницаемая бездна. Крестьянство, народ, стихия. Тоже своего рода космос. Но мы справимся с ним, с твоим космосом, вот увидишь…

Когда все было кончено, Витюшу отпустили. Он упал набок, плача и тем стократно усиливая свои муки.

– Выведите его за село и оставьте там, – распорядился Донцов, неприязненно поджимая губы. – Только прошу, подальше, подальше. Встретиться с ним снова будет уже какой-то нелепой шуткой, водевилем.

Донцов снял перчатки, хотел бросить на стол, но передумал, протянул солдату.

– Как выведешь, там же и выкинь. И новые достань. Эти… пахнут.

Он недовольно сморщился.

Солдаты вышли, волоча за собой мягкое тело Витюши.

Сон Номаха. Дочь

Номах подшил валенок. Стукнул крепкой, как деревянная плашка, ладонью по подошве – сделано на совесть.

Потянулся за новым, и тут дверь в мастерской распахнулась. На пороге, глотая воздух открытым ртом и не произнося ни слова, стоял пацаненок лет семи – одноклассник его дочери.

– Дя-дя-дя…

Челюсть мальчика подпрыгивала, он стоял еле живой от волнения.

– Да говори ты! – приказал Номах, чувствуя холодный прилив тревоги.

– Дя-дяька Номах…

– Ну!

– Там дочка твоя, Маша, на колокольню забралась. На самый крест.

– Ты что несешь? – вскочил Номах.

– И стоит. Прям на кресте.

Нестор помчался к церкви.

Там уже толпилась едва не половина Гуляй-Поля.

– Пропустите! Пропустите! – прокладывал себе дорогу Нестор.

Люди узнавали его по голосу, пропускали, не оборачиваясь.

На самой вершине колокольни, на перекладине золотого, горящего в полуденных лучах креста стояла тонкая, как травинка, фигурка ребенка, его дочери.

– Маша! Мария! – закричал Номах, закрываясь от солнца рукой.

Та услышала его в гомоне толпы, обрадовалась, замахала свободной рукой.

– Папка! Папка!

Люди на площади притихли, молча глядя в небо.

– Тут так красиво!

– Машенька, держись крепче! Мы сейчас тебя снимем!

– Нет, папка, не надо. Я не хочу. Тут хорошо.

Народ удивленно загомонил.

– Ты гляди, не хочет. Вот отчаянная.