Номах. Искры большого пожара

– Знаешь, что значит быть революционером, Нестор? – спросил как-то Аршинов Номаха.

– Ну и?

– На практике, не по книгам. Как мы.

– Да понял я, говори.

– Это значит каждый день разрываться между ужасом, что ты революционер, и счастьем, что ты революционер.

Номах прищурился.

– Вот вроде и хорошо сформулировал, а как-то сухо, без живинки…

…Через две недели они ехали в Глуховку, отбитую накануне у красных. Накрапывал мелкий, как мука, дождь, все вокруг пропиталось и набухло влагой. Номах грыз заусенец на ногте, поглядывал на тучную зелень, заполонившую окрестности дороги. Каждый лист и каждый стебелек вокруг покачивался с видимой сытостью и благодушием. Отовсюду слышался еле заметный успокаивающий и убаюкивающий шелест мириадов капель, встречающихся с листьями, поднятым пологом брички, землей…

Сидящий рядом с Нестором Петр уронил голову на грудь и негромко похрапывал. Копыта коней стучали размеренно и неторопливо.

– Стой…

Номах стукнул ладонью возницу по спине.

Рядом с дорогой на выкошенном лужку лежали наполовину закопанные в землю человечьи фигуры в вылинявших гимнастерках, со связанными за спиной руками.

– Это кто? – спросил Номах.

Рядом проснулся и сел, вытянув шею, Аршинов.

– Продотряд красный, – пояснил боец из сопровождения. – Наши ребята поймали да тут головами вниз и прикопали.

Босые ноги красноармейцев мраморно белели на ярко зеленой траве. Пятка одного выделялась неестественно черным, будто была сделана из головни, цветом.

– Хлебушка захотели, – весело бросил боец. – Вот вам хлебушек.

Подземельный. Ешьте на здоровье.

Номаху представились забитые землей рты и ноздри продотрядовцев.

Желтые рысьи глаза его, расслабленные неспешной ездой, стали жесткими, как затвердевший металл. Он окинул взглядом распростертые тела с нелепо раскинутыми, будто вывернутыми ногами. Стерня вокруг тел была измочалена агонией.

– Поехали.

Черты лица Номаха отяжелели.

– Что, Петр, правы наши, когда с большевиками вот так поступают?

– Правы, Нестор. Красные – враги. Какие тут, к чертям, сантименты.

– И я о том. А уж с продотрядами, которые у крестьян последнее отбирают, разговор и вовсе коротким должен быть. Не дольше того, сколько человек под землей прожить сможет. Все верно.

Аршинов проводил глазами проплывающие мимо трупы и откинулся на спинку сидения.

Номах повернулся к нему и с улыбкой, словно бы не всерьез спросил:

– А что, Петр, вдруг скоро и нас с тобой вот так, вниз головой?

– У красных так не принято. Они сразу к стенке. Вниз головой только наши ребята могут. А к стенке я не боюсь.

Бричка въехала в Глуховку.

Тяжелые от воды соломенные крыши насупленно нависали над давно не белеными, облупившимися стенами хат.

Разбитая дорога отвечала шагу коней грузным чавканьем и черными брызгами.

– Батька, батька!.. – прилип к бричке невесть откуда взявшийся мужичонка. – Хлебца бы. Все продотрядовцы вычистили. Как пожар прошли.

– Видели мы ваших продотрядовцев. Лежат, землю едят.

– Так хиба ж они первые? До них еще приходили. Детишкам теперь жрать нечего. Это как?..

– Завтра к штабу приходи, подумаем, что сделать можно. Петр, – окликнул он Аршинова. – У нас же вроде было зерно в обозе?

– Я не завхоз. Но, кажется, было.

– К штабу, – устало повторил Номах. – Завтра приходи. Решать будем.

– Ах, ты господи. Ну, дай тебе боже здоровья…

Мужик перекрестился и отстал.

В хате, определенной под ночлег, на столе стоял кувшин молока, рядом лежали полкаравая черного хлеба и пяток вареных яиц.

Номах потянулся к крынке, взгляд его упал на выпуклые бока яиц. В памяти всплыли мертвенно бледные, в пятнах земли и травы пятки красноармейцев. Неприязненно поморщившись, он опустил крынку.

– Петр.

– Ну, – отозвался тот, снимая пиджак.

– Вот ты тогда сказал, что быть революционером – это разрываться меж радостью и ужасом.

– Сказал. И что?

Номах взял кувшин, сделал несколько глотков.

– Да то, что не чувствую я радости от того, что я революционер. Ужас, да, чувствую. Счастье – нет.

– Так и я нет, – ответил Аршинов. – Только, знаешь, не остается нам, похоже, ничего другого, кроме как идти через весь этот ужас и хранить веру в то, что счастье возможно. Только так, больше ничего.

– Больше ничего… – протянул Номах, ударил яйцом об стол и несколькими быстрыми движениями очистил его от скорлупы. – Надо спать идти. Завтра через Днепр переправляться будем.

Щусь

Они форсировали Днепр в беспорядке, на чем придется. На связках рубленого лозняка, на подобии плотов, связанных из досок разбитых тачанок, но большинство вплавь, подняв над головой винтовки и одежду. Прикрывали отход остатки сотни под командованием Щуся.

– Вся надежда на тебя, Федос. Держи их, пока мы не переправимся, а там бросайтесь в воду. Мы вас с того берега как сможем прикроем. Два пулемета тебе оставляем, остальные попробуем перевезти. Хоть и сам не верю, что получится, но попытаться все же надо…

– Оставь мне, – предложил Щусь, – все одно утопишь.

– А ну как выйдет? Будет чем с того берега тебя поддержать.

– Как скажешь, – почти равнодушно согласился тот.

Номах вгляделся в синие холодные глаза Федоса.

– Не медли только. Как мы палить начнем, тут же в воду.