Номах. Искры большого пожара

Выплыли на середину реки. Ветер ударил сильнее, качнул лодку, засвистел на волнах.

Номах уронил взгляд за борт и увидел девичьи лица, смотрящие на него из-под воды. Большие глаза, тяжелые волосы, чуть нахмуренные, то ли в вопросе, то ли в осуждении, брови. Белели под водой рубашки, просвечивала сквозь ткань родинка над левой грудью одной из девушек.

– Левка, смотри, провожают…

Номах слабо засмеялся.

– Смотри, сколько их.

– Бредит, – сказал откуда-то издалека Задов.

– Ах, вы ж, родимые, – прошептал Номах, пытаясь подняться.

– Лежи, Нестор, лежи, – придавил его ладонью Лев.

Номах сверкнул блуждающими глазами.

– Поближе к борту меня поднеси. Чтоб я руку вниз опустить мог.

Задов помедлил.

– Не слышишь, что ли? – слабо прикрикнул батька.

Лев перенес его на край лодки. Нестор уронил руку в воду, и Задов увидел, что тот улыбается странной, несвойственной ему улыбкой.

Номах почувствовал, как волны, будто щенята, принялись лизать его запястье. Рукав френча намок, отяжелел, приятно охлаждая горячую кожу.

И еще Нестор ощутил прикосновение руки, родное, почти человеческое.

Потом еще одно, еще…

Русалки плавали рядом с лодкой, трогали его ладонь, шептали:

– Оставайся… Мы спрячем… Не найдут… Оставайся…

А он лишь улыбался им и шептал:

– До свидания, девчата… До свидания…

Девичьи слезы невидимо растворялись в воде, и лишь желтая кошка-луна да сами русалки знали про них.

– Не будет тебе там счастья… Оставайся… Спрячем…

– Знаю. До свидания…

Одна, совсем девчонка, прижалась щекой к его ладони, обожгла слезой.

– Ну, что ты. Не надо… – посмотрел он на нее с почти отцовской улыбкой.

Та, что с родинкой, обвила вокруг его запястья прядь водяного шелка.

– На счастье.

Дрожали, отражаясь в воде, звезды, качалась лодка. Играли на волнах лунные отблески.

Надвигался темный незнакомый берег.

Русалки пытались напоследок вложить в руку Номаха кто золотую монету, кто изукрашенный драгоценными камнями кинжал, кто жемчужину, но все выпадало из слабой ладони его, и он лишь повторял в бреду:

– Спасибо… До свидания… Прощайте…

– Останься… Останься…

Их призыв слышался все слабее и слабее, и лодка наконец ткнулась в чужой песчаный берег.

Задов поднял Номаха на руки, ступил на песок.

Увидел окрученную вокруг запястья ленту водорослей, кликнул ближайшего бойца:

– Оборви. Намотались, пока плыли.

Боец долго не мог совладать с прочными волокнистыми стеблями.

– Крепкие. И перекрутились как, не распутать.

Он достал нож и разрезал «браслет».

– Вот так.

Потом поднял пальцы, понюхал.

– А пахнут хорошо. Полем.

Номах потянулся к обкраденной руке.

– Лежи, Нестор, – сказал Задов.

В окутывающей их речной сырости слышались заунывные и просительные крики лягушек.

Туман наползал с реки и густел с каждой минутой, словно кто-то лил молоко в воду.

Люди терялись в белом мареве, окликали друг друга, но звуки, рассеянные туманом, лишь путали их еще больше.

Номах, лежащий на руках у Льва, неожиданно открыл глаза и спросил:

– Левка, может, застрелиться?

– Рановато, на мой вкус. Я еще повоюю.

– А я?

– И ты еще встанешь, Нестор. Еще вернешься. Поднимешь комиссаров на вилы.

– Не, Левка, – отворачиваясь, сказал Номах, – это нас на вилы подняли. Не сорвемся.

Он закашлялся, из горла вылетел черный кровавый ошметочек.

Глаза его поплыли и закатились, как падает солнце за край земли.

– Да где же носилки? – закричал Лев. – Рубите шесты. Быстрей, батька ранен!..

Звуки его голоса ушли в туман, как в вату, и там исчезли.

Последний шанс

Номах стоит перед зеркалом и бреется. С мутной, покрытой язвами эрозии амальгамы на него смотрит усталое, расколотое шрамом лицо. В глазах Номаха растерянность.

Вчера в его сапожную мастерскую в пригороде Парижа ввалились шестеро пахнущих потом, вином и мускусом испанцев. Мускулистые, коренастые, будто вырубленные наскоро из темного дерева, они звали его с собой, в Испанию, где скоро будет война, где много анархистов, но нет ни одного столь же опытного в войне и строительстве анархического общества, как Номах.

Они говорили, что он нужен им, потрясали крепкими волосатыми кулаками, ругались, пили принесенное с собой вино, кричали.

Еще никогда в мастерской не было столь людно и шумно.

– Я не могу. У меня костный туберкулез, я едва хожу, – объяснял он им.

– Мы будем носить тебя на руках, – отвечали они через переводчика.

Тучные брови испанцев шевелились черными гусеницами, напряженные лица ждали его ответа.

– Мне надо закончить книгу…

С каждым произнесенным словом ему все труднее становилось смотреть им в глаза.

– No! No! No! – заорали они, едва выслушав перевод.

– Нам нужен твой опыт! Твое слово! Нам нужен ты, великий анархист и великий воин!

Переводчик едва успевал переводить.

– Кропоткин, Бакунин, это все не то! – кричали испанцы. – Они теоретики. Ты знаешь анархию не по книгам. Ты воевал, ты строил. Помоги нам, будь нашим отцом и учителем. Мы будем целовать тебе руки. Помоги.

Перед глазами Номаха словно бы снова распахивается огромное степное солнце. Оно пышет жаром, опаляет глаза, кожу, волосы. Оно зовет к себе, к войне, восторгу, буйству…

До Номаха доносится вонь его гниющего заживо тела.