Номер 16

Хессен всю жизнь пытался отыскать это другое „я“ всеми доступными методами: отключал сознание с помощью оккультных ритуалов, гипноза, автоматического письма или живописи. Его не интересовало ничего, кроме этого другого „я“. И через общение с другим „я“, понимание и полный контроль над ним еще при этой жизни, человек, по убеждению Хессена, мог достичь не только понимания своего будущего существования внутри Вихря, но и подобия жизни на духовном плане – или же жизни после смерти. Той живости, которая служит мостом между смертным миром и тем другим, жутким миром, расположенным совсем близко, но все-таки скрытым, недоступным невооруженному взгляду и обычным чувствам.

До сих пор не поддающееся логическому и разумному описанию, его творчество должно было восприниматься как чистый и внезапный промельк другого „я“, обычно проявляющего себя либо во сне, либо в состоянии эйфории, либо в момент умственного распада; „я“, что постоянно обитает в Вихре среди тех, кого Хессен называл населением Вихря. Потому понять и оценить его и его работы по-настоящему способно только то другое „я“.

Отчаяние, ощущение себя не на своем месте, измененное сознание, психическая неустойчивость и депрессивное оцепенение – все это проявления вечно движущегося, нескончаемого Вихря, доказывающие его близость, его ежесекундное вращение вокруг наших коротких непоследовательных жизней».

Отхлебнув вина и сменив позу, чтобы размять затекший локоть, Эйприл нахмурилась. Она вернулась к первым главам, где описывались сохранившиеся работы, ранние наброски Хессена с мертвыми животными и уродами. Еще подростком в школе Слейда тушью, пером и карандашом он упорно запечатлевал на бумаге головы мертвых зайцев, белозубые оскалы освежеванных ягнят и чудовищные врожденные физические недостатки людей.

«От того периода не сохранилось ни одной классической обнаженной натуры, хотя Хессен был обязан делать подобные рисунки в школе Слейда. До нас дошли только очень точные изображения мертвых животных и искалеченных людей.

Мертворожденные тройняшки, законсервированные головы больных, раздутые черепа из числа экспонатов Королевского хирургического колледжа были его излюбленными сюжетами. Из чудовищных врожденных деформаций, какие встречались у детей, он пытался выкристаллизовать и передать в полной мере такие образы, которые порождали бы в зрителе ужас и отвращение. Внезапное неприятное изумление, неспособность отвести взгляд, крайняя заинтересованность и ошеломление – вот та реакция, какой он хотел добиться от публики.

„Безобразие куда изобильнее красоты“, – писал Хессен в своем провальном журнале. В разложении, искривлении и уродстве он находил дополнительные доказательства того, что Вихрь обитаем.

Населяя свои одержимые работы кадаврами и частями тела, ведущими собственную жизнь, он породил анимизм. Как будто бы после жизни, после конца своего „я“, новая жизнь проявляется через чувства и воспоминания телесных останков – того, чем каждый становится после смерти, точнее того, что оказывается запертым внутри Вихря».

В главе о том, как художник создавал гибриды животных и людей, – следующий период творчества, «гротескные фигуры, пораженные отчаянием и искаженные болью, которые принесли Хессену небольшую славу уже после смерти», – Эйприл узнала гораздо больше, чем хотела, об уходе Хессена в примитивизм.

«Пока еще несвободное, его творчество не вполне избавилось, хотя он того не сознает, от знаний, полученных в школе Слейда, от влияния итальянских мастеров. „Сгорбленный человек, схватившийся за голову“, „Беззубая женщина, пьющая чай из блюдца“ и другие ранние метафорические рисунки отражают радикальное попрание традиционной эстетики и понимания красоты в западной живописи, однако же они пока еще – только намек на будущий собственный голос, на почерк, который сделается безошибочно узнаваемым незадолго до того, как он перестанет творить. И чем ближе к концу вереницы уцелевших работ, тем полнее они становятся, так и пульсируют пониманием основополагающего уродства человечества, как представляет его Хессен, уродства, которому сопутствует изоляция и непонимание смысла бытия. В персонажах с трудом узнаются люди, каких он наблюдал на улицах, в кафе, пабах, магазинах. Фигуры одних скорее собачьи, чем человеческие. Конечности других, с обезьяньими головами, напоминают козьи копыта или лапы шакалов, которые он зарисовывал в зоопарке Регентс-парк. Но все персонажи изображены с такой уверенностью, как будто художник наблюдал эти существа в жизни, а не просто запечатлел то, что подсказало воображение. Сам Хессен утверждал, что специально развивал в себе способность видеть подобные черты в окружавших его людях».

Эйприл читала дальше с чувством неприязни к личности, какую изображал перед ней биограф. Личности, заразившей своим чудовищным видением мира Лилиан и Реджинальда.

Когда Хессен стал использовать гуашь, мел и акварель, «сделалось очевидным влияние на его творчество сюрреализма и абстракционизма».